60-я параллель

Тысячи веселых ленинградцев, возвращаясь в тот вечер с островов, видели, как этот скуттер разворачивался на широком речном плесе, как, пофыркивая, попыхивая бензином, он вводил хорошенькую голубую шлюпочку в маленький затон на Каменном.

Василий Спиридонович Кокушкин бодрствовал здесь на пирсе, прямой и суровый как всегда. Подумав, грозно взглянув на хронометр, он, однако, отсемафорил разрешение швартоваться: Ким, рыжий, был его любимцем. Один раз не беда!

Две другие фигурки виднелись около дяди Васи на помосте. Поправее, с мохнатым полотенцем через плечо, ножка на легкой ножке, сидела довольно высокая девушка, с пышными, чуть тронутыми золотинкой, каштановыми волосами, с монгольским — это было заметно даже издали — разрезом черных, несколько таинственных глаз. Голова ее была склонена скромно и внимательно; маленькие руки чинно лежали на коленях. Это и была Ланэ Фофанова. Ким затрепетал.

Внизу же, совсем у самой воды, на ступеньках в отчаянном нетерпении и досаде плясал самый близкий друг Вересова Всеволода, Максик Слепень, его двоюродный брат, сын известного летчика-испытателя. С ним стряслась ужасная вещь: совершенно случайно — но до чего же обидно — он не попал сегодня на испытания «С-101». Он опоздал. Его задержали.

Максик Слепень был круглоголов, круглолиц, очень широк в груди и в плечах. При невысоком росте он выглядел молодчиной для своих десяти лет: этакая маленькая модель будущего пловца рекордсмена, победителя по семиборью. На нем ярко алели только что купленные трусы — причина всех сегодняшних бед. Поскрипывали новенькие желтые сандалии № 33. Лоб его гневно морщился; решительный подбородок дрожал: из-за этих трусов, сандалий и прочей чепухи, нужной для лета, для лагеря, он прозевал давно обещанное — испытание движка! Конечно, Ким Соломин был тут не виноват, но Максик не мог не обижаться на этого Кима.

Максик очень любил Лодика Вересова. Однако, как все мальчуганы городка и даже целого Каменного острова, еще больше он почитал удивительного человека, Соломина.

Разве не Ким Соломин, давно выйдя из пионерского возраста, продолжал, как будто ему всё еще было четырнадцать лет, с увлечением работать на Каменноостровской «Детской морской станции»? Разве не он был лучшим инструктором во всех технических кружках? Разве не ему в голову приходили каждую весну всё новые и новые удивительные проекты? Разве не Ким в этом году зимой начал необыкновенное дело — постройку настоящего скуттера, с настоящим мотором?

Он знал больше, чем кто-либо, и о море, и о воздухе. Не было радиоприемника, которого Ким не мог бы починить или, в крайнем случае, разобрать на самые мелкие части. Не существовало изобретения, которым он побоялся бы заняться. Он был истинным привратником у дверей, ведущих в волшебное царство форштевней и фюзеляжей; уверяли, будто тайно от всех он задумывает проект еще невиданного реактивного самолета. Об этом мог знать только дядя Лоди — инженер Владимир Гамалей, но тот молчал, как рыба.

Кимушка Соломин тоже платил «э-этой ме-мелочи» вниманием и приязнью, которая удивляла многих.

— А в-в-вот из та-таких-то, брат ты мой, Не-невтоны и П-п-платоны потом и п-п-получаются! — говорил он, когда его об этом спрашивали. Максика же Слепня, так же как и Лодю, он особенно выделял из общего ряда.

Во-первых, как никак, Максим был сыном летчика-истребителя Слепня, про которого Ким читал еще в раннем детстве; в империалистическую войну штабс-капитан Слепень сбил двадцать семь вражеских самолетов и около десятка — в гражданскую.

Во-вторых, была и другая причина, тайная: Максик Слепень был рыж, ужасно рыж, так рыж, что рядом с ним даже бесспорно рыжий Ким начинал выглядеть почти русоволосым. Его, Кимку, это с некоторых пор устраивало…

В общем, они дружили…

И вот теперь вдруг этот самый Ким так жестоко поступил со своим другом. Ведь Максик опоздал всего на каких-нибудь пять минут, — вон дядя Вася скажет!.. Еще из-за мыса доносились выхлопы моторчика; еще полоска бензинового дыма висела над водой. Он прибежал весь красный, задохнувшись… И остался на бобах!.,

Теперь, когда скуттер, плавно развернувшись, подошел к обрезу пирса, когда Лодя мастерски бросил конец, а дядя Вася с небрежной ловкостью поймал его, когда бесцеремонный Лева Браиловский закричал: «А, Фофанова! Сидишь, Зеленый Луч? А мы сейчас твой подлинный прототип видели!» — теперь он стоял насупленный, обиженный, с глазами, полными сдерживаемых (редко случалось, чтобы сын истребителя Слепня плакал!) слез, и яростно крутил свои, точно отлитые из застывшего огня, завитки. Попадись он в этот миг на глаза маме, мама, конечно, разжалобилась бы: вылитый отец!..

Но в те минуты Максикова мама была далеко: она в тот день поехала за Лугу, снять себе комнату где-нибудь поближе к «Светлому» и городковскому пионерскому лагерю, и отдыхала теперь в самой Луге, на даче у одной своей приятельницы. А отец Максика был еще дальше. Он был в Москве.

Глава II. С ЧЕТЫРНАДЦАТОГО ЭТАЖА