60-я параллель

Метрах в шестистах по шоссе был контрольно-пропускной пункт: стояли в очереди автомобили. Какая-то полуторатонка забрала его в кузов: «Пожалуйста, товарищ капитан!»

Шофер, младший сержант, был слегка навеселе. Он ехал не задерживаясь, но Андрей Андреевич был готов колотить кулаком по крыше кабины: «Скорей!»

Красный Кабачок. Пробка машин: огромный закопченный танк буксирует куда-то второй, подбитый, с развороченной снарядом башней. Мимо, мимо...

Большой новый дом по правой руке, первый на улице Стачек. Он стоял весь без стекол, точно ослепший. Бомба, что ли? Эх, и это мимо!

У Обводного — вторая руина. В густевшей тьме можно было различить уродливый пролом, причудливую линию осыпавшейся стены. Все стекла на всех углах выбиты. Ох, скорей! Что-то там, дома?

Но люди шли по улицам без всякой особенной спешки, почти как всегда. У моста в квасном ларьке горела синяя лампочка; несколько девушек, пересмеиваясь, пили там воду... Никто никуда не бежал, никто не кричал, никто не плакал. Как всё это могло одновременно быть?

У Андрея Вересова вдруг запершило в горле. «Ты ли это, Ленинград? — думал он, вглядываясь в смутные очертания. — Тебе ли выпадает такое на долю? Нет, нельзя же, нельзя допустить этого, никак нельзя!»

Машина катилась через Калинкин мост, по Садовой, к театру Оперы и балета. Она выехала уже на Театральную площадь, когда совершенно неожиданно зловещий свист снаряда перекрыл ее путь. Грянуло где-то совсем близко. Еще раз... По городу? Уже?

По улице Герцена полуторатонка выехала к Зимнему дворцу, потом к Кировскому мосту.

Здесь ее путь кончался; шофер сворачивал в крепость. Соскочив с грузовика, Андрей Андреевич чуть ли не бегом (проклятая рука! Болит всё-таки!) пустился по темному Кировскому к себе, к себе... Скорее!

У ворот его вдруг остановили: «Кто это? Кто идет?»

— Как кто? — сердито огрызнулся он. — Я иду; Вересов, из восьмой квартиры! Не видите, что ли? Скорее!

— Какой еще Вересов? — сказал очень ворчливый и недовольный старушечий голос. — Вересов у нас был Андрей Андреевич, так тот убитый давно... О господи! Да никак это вы, товарищ Вересов?..

Он пересек двор, раза три запнувшись о непривычные во тьме неровности мостовой. Хлопнула лестничная дверь; за ней было синё и тихо. Первый этаж, второй... Звонок, долгий, как всё его накопленное за целые недели нетерпение. Нерасчитанный, нерегулярный звонок! Легкие шаги за дверью... Спокойный, веселый, как всегда, бесконечно знакомый голос.

"Frère Jacques, frère Jacques,
Di-line-donne, di-line-donne!"[39]

И вот...

Нет, он не знал, что это так получится.

...Ярко освещенная прихожая, желтое дерево вешалки у стены, зеркало возле двери, и около него бледное как смерть лицо жены, Мики. Белое, как известь, с широко открытыми, полными непередаваемого ужаса глазами!

На один миг... На тот единственный, которого даже лучшая актриса не сыграет.

Пошатнувшись, Милица Владимировна Вересова прислонилась к стене, чтобы не упасть. Потом, схватившись рукой за горло, — «Андрей! — проговорила она, видимо, ничего не понимая. — Андрей!? Ты? Не может быть...»

Ей много раз приходилось блестяще, с удивительным правдоподобием и искусством падать в обморок на сцене или под «юпитерами» кинофабрики. Теперь она сделала это неумело, бездарно, неестественно. В самом дурном стиле... Зато по-настоящему!

Но, вероятно, именно из-за этого он и не заметил того главного, что ему следовало бы заметить.

Очнувшаяся Милица лежала в постели. Она рыдала судорожно, отчаянно.

Дома, на счастье, оказалась маленькая домработница Варя, удивительно изменившаяся, совсем другой человек. Без нее что бы делал он, со своей раненой, еще не «восстановившей функции» рукой?

Варя помогла перенести бесчувственную Мику в постель. Варя — сон мигом соскочил с нее — помчалась на крышу за Лодей. «На крышу? — не понял Андрей Андреевич. — Ах, хотя... да, конечно... Варюша, милая!»

Лодя бросился к нему, прижался, как затравленный зверек. Не говоря ни слова, он стискивал отца всё сильнее, всё крепче. Он весь дрожал: и от страшного усилия не зареветь в голос, не закричать сквозь до хруста стиснутые зубы; сквозь них вырывался один только придушенный глухой звук: «м-м-м-м!»

Да, да, конечно, Андрей Вересов привлек его к себе: сын, сын!.. Он много раз без счета крепко целовал эту дорогую, не по росту большую, круглую, как шар, голову. Он что-то говорил, не ожидая ответа, сжимая его плечи, задыхаясь... Но... Мика, Мика?! Мика лежала в спальне, всё еще в полуобмороке... Думал ли он, что она так его любит? Надеялся ли он? Почти не смел надеяться!

«Лодя! Мальчик! Сын... Ты понимаешь, — мама...»

Полчаса спустя они опять все трое, как если бы еще ничего не случилось страшного, сидели в спальне на низкой и широкой, нерусского фасона кровати грушевого дерева. Большую лампу в фонаре наверху Мика не позволила зажигать: «Андрей!.. С этим теперь очень строго!» Поэтому горела только маленькая, над туалетом.