69. Все оттенки голубого (Sixty-Nine. Kagirinaki tomei ni chikai buru)

Из комнаты, где девочки разбирали текст английской пьесы, донеслось хихиканье. Половина из них не обращала на нас с Ёсиока никакого внимания, другая же половина с интересом наблюдала за происходящим. Мацуи Кадзуко пристально смотрела на нас, прижав карандаш к щеке. Глаза у нее были, как у олененка Бемби. Ради таких глаз мужчина готов идти в бой.

– Как это глупо, – щелкнув языком, сказал я.

– Что значит «глупо»? – удивился Ёсиока.

– Ваш Шекспир – глупость. Сэнсэй, ведь во Вьетнаме ежедневно гибнет несколько тысяч людей, а у вас – Шекспир.

– Что?

– Посмотрите в окно на эту гавань. Ежедневно из нее выплывают американские военные суда, чтобы убивать людей.

Ёсиока растерялся. Провинциальные учителя не знают, как вести себя с радикальными учениками. Обычный учитель просто влепил бы затрещину, но этот был не таков.

– Я сообщу об этом учителю, курирующему Клуб журналистики.

– Сэнсэй, а вам нравится война?

– О чем ты говоришь?

Ёсиока пережил войну и, вероятно, сильно настрадался. Он изменился в лице. Упоминание о войне очень удобно: всегда выручает в спорах с преподавателями. Учителя не могут возражать, поскольку им положено говорить, что война была злом. Поэтому они стараются избегать этой темы.

– Уходи, Ядзаки, мы очень заняты.

– Так вы против войны?

Ёсиока был любителем искусств, не слишком крепкого телосложения, – не знаю служил ли он в регулярной армии. Если он и был в армии, то наверняка все над ним там издевались.

– Если вы против войны, то будет трусостью не выступить против нее.

– Но какая между этим связь?

– Большая. Американцы используют наши базы, чтобы убивать людей.

– Вас не должен волновать этот вопрос.

– А кого он должен волновать?

– Ядзаки, ты поступишь в университет, поступишь на работу, женишься, заведешь детей, станешь взрослым – тогда об этом и выскажешься.

Болван! О чем я ВЫСКАЖУСЬ?

– Значит, нельзя быть против войны, пока ты не стал взрослым? А разве в войну дети не умирали? Разве старшеклассники не умирали?

Лицо Ёсиока побагровело. В это время мимо проходил тренер Клуба легкой атлетики Кавасаки, а с ним – Аихара из Клуба дзюдо. Я их не заметил. Я говорил, что не выступать против каких-то действий равнозначно их одобрению, а как же может преподаватель одобрять убийство людей? Я стоял лицом к Ёсиока и обвинял его, и в этот момент Аихара схватил меня за волосы и, трижды ударив по лицу, бросил на пол. «Ядзаки-и-и-и-и!» – прокричал Аихара. Он был тупым выпускником националистического колледжа. Но при этом он был тем парнем с деформированными ушами, который однажды победил в общенациональных соревнованиях по дзюдо в среднем весе. «Вста-а-а-а-нь!» – закричал он. «Зачем нужно было сбивать меня с ног, чтобы потом требовать подняться?» – пронеслось у меня в голове. Но, под впечатлением от деформированных ушей и расплющенного носа, я с трудом поднялся. «Засранец, как ты смеешь так разговаривать с преподавателем?» – Он снова влепил мне пощечину. Ладони у него были настолько толстыми и твердыми, что удар был не хуже, чем кулаком. «Такие, как Ядзаки, только ртом хорошо работают. От марафона он уклонился, но языком шевелит бойко», – это уже шутил Кавасаки. У меня на глаза навернулись слезы: зачем ему понадобилось в такой момент еще припоминать марафон? Кадзуко за всем этим наблюдала, и я понимал, что, если заплачу, все будет кончено. Я не заплакал. Аихара ухмылялся. Он был выпускником такого паршивого колледжа, что ему доставляло истинное удовольствие лупить учеников вроде меня. Сирокуси Юдзи и его приятелям тоже часто доставалось от Аихары. Во время занятий дзюдо он зажимал их в замок, бил по яйцам, бросал о стену, таскал за уши или сбивал ударом ноги. Однако тренер он был действительно хороший. Снова схватив за волосы, он потащил меня в преподавательскую. Сирокуси, Адама, и Ивасэ ошеломленно провожали нас взглядами. «Только не говорите мне… не говорите, что он собирался напасть на Кадзуко…»

В преподавательской меня на целый час поставили в угол. Самое неприятное было то, что каждый учитель, проходя мимо, спрашивал, в чем я провинился, и я снова и снова должен был все объяснять. Куратор Клуба журналистики и декан факультета были вынуждены извиняться перед Ёсиока, Кавасаки и Аихара. Два преподавателя краснели из-за меня.

А мне так и не удалось поговорить с Мацуи Кадзуко.

К Адама пришел парнишка, у которого мы позаимствовали восьмимиллиметровую камеру. Его звали Масугаки Тацуо. Мы с Адама смеялись над таким неприличным именем, как Масугаки, но он оказался парнем решительным. Он входил в политическую группировку, возглавляемую Нарусима и Отаки, и пришел с заявлением, что не одолжит камеру, если она не будет использована для целей политической борьбы. Адама пытался его убедить, что если темой нашего фильма не будет непосредственно политическая борьба, то можно будет отразить ее другими способами, например в символистских сценах в духе Годара. Но Масугаки сказал, что эти вопросы мы должны обсудить с руководителями группы, Нарусима и Отаки, после чего удалился.

– Доброе утро! – раздался звонкий голос.