7-35. Воспоминания о тюрьме и ссылке

Я подошла к печи, с надеждой отодвинула заслонку: будь там хоть чугунок, мы бы, нарушив запрет на дрова, согрели бы кипяточку — все стало бы веселее, но в печи — только кучка пепла в загнетке.

Рассевшись по подоконникам, всухомятку пожевали хлеба; захотелось пить. Во дворе обнаружили колодец, но у нас не было ведра.

— Ничего, — изо всех сил бодрилась я, — завтра купим ведро и чайник…

Воду доставали жестяной кружкой, опуская ее в колодец на связанных поясах; легкая кружка не хотела тонуть, зачерпывала по глоточку. Кое-как все-таки напились, вернулись в пустую избу, не зная, чем бы заняться.

— Пошли, что ли, в кино? — уныло предложила Нина.

Я отказалась: мне нездоровилось. Девчонки ушли, я осталась одна.

Лежала на полу, подстелив под себя пальто, чувствуя затылком голые доски (не было, сил встать за своим узлом, брошенным в угол); слушала — и не слушала какое-то бубнение по радио; думала — как быть дальше? Деньги уплачены, осталось их — кот наплакал, другую квартиру уже не нанять, а жить здесь — немыслимо.

Задумалась и не заметила, как кончилась одна передача и началась другая; очнулась, когда услышала: Ни сна, ни отдыха измученной душе… Такое совпадение может показаться нарочитым, но это не выдумка. Выдумка вообще противопоказана мемуарам: это будет уже другой жанр. Просто бывают случаи, которые так и кажутся придуманными для вящего эффекта.

В этой связи мне вспоминается один предновогодний вечер.

Четвертый год ссылки я отбывала в Караганде, работала в строительной конторе. Под новый, 1953 год дали мне на работе по линии месткома билет на новогодний концерт во Дворец шахтера.

Квартировала я в Михайловке — своеобразном районе тогдашней Караганды, почти сплошь застроенном частными домами, однако расположенном в непосредственной близости к центру города.

31 декабря за полчаса до начала концерта я вышла из дому. Улица была безлюдна. В воздухе кружился легкий снег, и от этого сразу сделалось по-новогоднему радостно.

Как только шагнула с крыльца, увидела бегущую по дороге белую лошадь, запряженную в маленькие расписные саночки, на облучке сидел мужчина в полушубке, в меховой шапке. Никогда не видела я таких красивых саночек, разве что на коробке сигарет «Тройка». Конечно, мне и в голову не могло прийти остановить эту ожившую картинку. Но, видимо, я все же сделала какое-то непроизвольное движение — иначе с чего бы это седок внезапно натянул вожжи и, остановив санки, приглашающе повел рукой. Я села, наверное, с той же озорной решимостью, с какой Лариса Огудалова ступила ногой на брошенную ей под ноги лисью шубу. В отличие от Ларисы я не кидала по сторонам победительных взглядов: никто меня в тот миг не видел, да я и не нуждалась в зрителях — это был театр для себя.

— Куда?

— Во дворец! — Я намеренно не добавила «шахтера» (разумеется, не только потому, что в Караганде и не было другого дворца…).

Санки покатили к центру и через несколько минут остановились у празднично освещенных дверей. За время пути возница не проронил ни слова, ни разу не обернулся.

Я выпрыгнула из саночек.

— Спасибо вам! И счастливого Нового года!

Он коротко кивнул — и взмахнул вожжами. Глядя вслед санкам, я подумала, что наступающий год непременно будет каким-то особенным.

До события — главного в том году, да и на многие годы вперед — оставалось два месяца и пять дней…

Возможно ли, валяясь в пустой избе, раскинув по полу руки с содранными до крови ладонями, вообразить себя, даже крепко зажмурившись, в красном бархатном кресле?.. А ведь совсем недавно — нынешней зимой — я слушала «Князя Игоря» в Большом театре!

И как совпало! Сейчас Игорь взмолится… сейчас… сейчас… вот:

О, дайте, дайте мне свободу!..

Я заплакала — впервые после самой первой ночи в тюрьме.

Под утро в избе рухнул потолок. Разом обвалились все доски — от матицы до двери; мы спали по другую сторону матицы, ближе к окнам. Приходили соседи, качали головами, говорили:

— Просто чудо, что вас не убило.

Признаться, я радовалась не столько чуду спасения, сколько чуду избавления от этой квартиры: прибежавшая хозяйка, насмерть перепуганная, поспешно сунула мне в руку наши деньги.

В тот же день, по совету почтальонши Нюси, мы сняли горницу у Кати Клинковой.

Вдова-солдатка, она жила с двумя маленькими сыновьями в бедности — только от своего хозяйства, но содержала дом в идеальном порядке, сама одевалась и ребят водила подчеркнуто опрятно. Детей своих она воспитывала в строгости, хотя никогда не била, не ругала, даже не ворчала на них. Если провинятся, с выражением презрения на лице скажет только одно слово: гадысь! (гадость); они ее слушались беспрекословно.

В этом доме нам жилось спокойно, как квартирная хозяйка Катя не оставляла желать лучшего: была доброжелательна и ненавязчива.