78

Скотти оказался завидным постояльцем. Просыпаясь, я находил его в своей постели, где бы эта постель ни находилась. Пока я ночевал дома, все было хорошо — он просыпался первым, принимал душ, распевая во все горло, заваривал кофе, надевал мою куртку и выводил довольного Бориса — соседи, правда, начали поглядывать на меня с недоумением — потом присаживался на кровать у меня в ногах и рассказывал какую-нибудь тягучую гэльскую историю, чаще всего — знакомую до оскомины, со всеми этими Фингалами, Дуэйнами, королями каледонцев, мшистыми камнями и лощеными тисами.

Я покорно слушал и ждал, пока он уйдет. Он всегда уходил до половины десятого. Опаздываешь на партию в бильярд? спросил я его однажды, но он только повел рыжеватой бровью — поколение пепси не читает немецких утопических реалистов.

Жизнь разделилась на утро со Скотти и todo el resto.

На второй день мы осторожно выяснили отношения: он намеревался провести со мной остаток жизни, так и сказал, глядя мне в лицо своими честными глазами цвета мокрого сланца. Я был его автором, а значит, хозяином, он был моим персонажем, а значит, слугой, только недописанным, и оттого, вероятно, обиженным. Жак-фаталист без царя в голове. Забубенный валет небольшого ума.

Неделя у меня ушла на то, чтобы с этим смириться. Схема его появлений была невыносимо безупречной — Скотти просыпался со мной рядом, всегда в полосатой майке, всегда с легкого похмелья, всегда переполненный нарочитой утренней свежестью, последнее его свойство меня особенно утомляло.

Куда он девался потом, я не хотел даже думать. Мне представлялось некоторое помещение, устроенное на манер холодного бретонского ада, мой Скотти и, скажем, еще пара-тройка литературных подранков сидят там молча на золоченых стульях, вокруг них пляшет пламя, свинец кипит в котлах, а им зябко, скучно и как-то бестолково.

Пойти, что ли, навестить негодяя, думают они, и маленькие их недокрашенные сердца наполняются холодным свинцовым пламенем. Говорю же, и думать неохота.

На третий день я ночевал у знакомой девушки, обычное дело после редакционной вечеринки, и мы проснулись втроем. Скотти ловко выпутался из влажных цветастых простынь и молча направился в ванную, в распахнутых стеклах трюмо проплыли три его неуверенные сонные улыбки. Надо ли говорить, что у меня стало на одну знакомую девушку меньше. Я пытался обьясниться, ссылался даже на Солярис, приводил цитаты из Шамиссо, но девушка заперлась в ванной и отказывалась выходить, пока мы оба не уйдем.

Невозмутимый Скотти ушел своим путем, а я своим.

На пятый день у меня заночевали ребята из фотолаборатории, мы выпили пару бутылок граппы, сильно ослабели, и я, забывшись, постелил им в кухне, на полу. Утром Скотти радостно сварил им кофе и спел в моем душе про один день жизни из альбома сержанта Пеппера. No comment, sin comentarios.

— Жаль, что я могу приходить только утром, — сказал Скотти в пятницу, умилительно скосив глаза на кончик носа — дурацкая привычка, вот этого я уж точно не писал! — я бы мог готовить тебе джамбалайю с миндалем. Я ведь работал в том креольском ресторане на Хайленд-стрит, целых три месяца, помнишь?

Я представил себе вечернегоСкотти, Скотти в белом фартуке и колпаке на моей алюминиевой кухне, Скотти на моем шелковом диване, щелкающего телевизионным пультом, Скотти в пижаме, разглагольствующего в дверях ванной с полным ртом зубной пасты…merde, merde.

Ну хорошо, я виноват, не дотянул эту чертову книжку, затосковал, но ведь не я один? Сколько таких рукописей забивают золой камины и буржуйки в моем городе, сколько лежат в столах, тайниках и дубовых дуплах и молчат в тряпочку? Но нет же, Скотти молчать не хотел, он хотел рассказывать мне о сражении с Каросом при затененной луне, выжидая, по-видимому, когда я пойму, чего он хочет на самом деле.

И я понял, только не сразу, в начале второй недели. Он, вероятно, хотел, чтобы я довел его до ума, ему надоели спортивные костюмы, оссианское одиночество и трехдневная щетина, мне бы тоже надоели, чего греха таить.

Меня немного раздражало то, что он ни разу не заговорил о рукописи, ни на что не пожаловался, ни о чем не попросил, полагая, видимо, что я способен читать его мысли. Du dernier ridicule, как говорила прохладная девица Маргерит, когда я пытался прижать ее к стенке в отделанном белой плиткой чуланчике для проявки фотопленок.

Каждый день я начинал с того, что спрашивал Скотти, как он сюда попал.

То есть, откуда — понятно, а вот каким путем, через какие двери? Меня отчаянно заботила возможность выставить его тем же самым способом, но шотландец только качал головой и улыбался краешком рта — со значением, всегда одинаково — гримасы получше я, видимо, придумать не успел.