8–9–8

— Это не так важно. Осито не продвинул сюжет ни на миллиметр, и потому его можно смело сбросить со счетов.

— А кто продвинул сюжет? — совсем по-детски спрашивает Габриель.

— Кто? Сеньор Молина, к примеру. Когда мы увиделись впервые, ты упомянул, что ищешь сеньора Молину, мясника. Я тоже нашел его, это было нетрудно, имея на руках его имя и профессию. Я нашел его, а потом через него — тебя.

— Но я… тогда… я мог бы просто выдумать это имя.

— Нет. Ты был слишком напуган, чтобы врать или придумывать что-то. Я хорошо разбираюсь в человеческой психологии, поверь. Я собаку на ней съел за столько-то лет. Я мог бы даже работать психоаналитиком… Что я и делаю время от времени. Внимательно выслушиваю людей, прежде чем…

Габриель не хочет ничего знать про то, что может последовать за «прежде чем».

— А потом? Что было потом?

— Потом я наблюдал за тобой. Чтобы ты не совершил глупости в отношении дневника. Не отнес его, куда следует.

— В полицию?

— В полицию, куда же еще. Ведь все написанное в дневнике — правда. Ты ведь тоже так думал, да? Ты сразу поверил в это?

— Не сразу. Потому что я не сразу прочел дневник. На это мне потребовалось много лет..

— Не страшно сидеть рядом с убийцей, а, малыш?

Глаза Багги сверкают почти безумным огнем, но Габриеля теперь не проведешь: там, в глубине темных бушующих зрачков, все спокойно, и волны неслышно ласкают берег, и лучшего места, чтобы причалить, найти отдохновение и погрузиться в сладостное беспамятство, придумать невозможно. Перенесенные на компьютер, а потом и на равнодушную бумагу строки — и есть беспамятство. Так стоит ли его бояться, если только этого ты и жаждал?

— …Совсем не страшно. Нет. А потом, что было потом?

— Потом я наблюдал за людьми, которым ты был небезразличен и которые любили тебя. Иногда — очень своеобразно, но любили. Вряд ли ты помнишь их…

— Я помню их.

— Именно тех, кто любил тебя? Или кого-то другого?

— Именно тех. — Теперь Габриель вовсе не уверен в этом, но продолжает настаивать. — Вы имеете в виду девушек?

— И девушек тоже. В первую очередь — девушек, конечно.

— Да нет же, я все помню! Первой была Ульрика, потом — Христина, потом — мерзавки Габи и Габ ии еще много кого…

— Но в какой-то момент они исчезали.

— Верно, — сердце Габриеля вдруг начинает работать с перебоями, и это совсем не нравится ему, это угрожает комфорту, которого он так добивался и почти добился. — Но «исчезали» — не совсем точное слово. Я предпочитаю другое — уходили. Никто никого не удерживает, так почему бы не уйти, когда любовь себя исчерпала?

— Все так и есть. Ты забыл всех, кто испытывал к тебе хоть какое-то чувство. Вместо башки у тебя — черная дыра, а вместо сердца — обломок камня.

— A y вас? — решается показать зубы Габриель.

— А у меня — все наоборот. Оттого и убиваю я, а не ты. Оттого и пишу книги я, а не ты.

Габриеля нисколько не коробит слово «убиваю». Слово «книги» взволновало его куда больше.

— Ты как будто погрустнел, Габриель Бастидас де Фабер. Пытаешься вспомнить тех, кто любил тебя?

— Пытаюсь понять, как мне решить проблему с долгосрочным договором… Эти издатели… Они хотят сделать из меня «нового короля триллеров», а с одной книгой, пусть это и «Птицелов», заработать титул короля невозможно.

— Невозможно, — скалит зубы Багги.

— А вы… Не поможете мне?

Багги пятьдесят или около того. Он почти старик. Он носит очки и, очевидно, страдает возрастной дальнозоркостью. Он грузный. Не жирдяй, но грузный. Любой молодой человек, обладающий зачатками мускулатуры и проворством, пусть и не сразу, но справился бы с ним. Тогда почему Габриель, сметенный с прилавка, как сухой лист, лежит на полу, не в силах пошевелиться, а чертов Багги давит коленом ему на грудь и тычет лезвием ножа ему в кадык?

— Ты просишь меня о помощи? — шепчет Багги.

Под ногтями у него залегла тонкая черная кайма, не совсем ясно, что это — грязь, запекшаяся кровь или вечный траур по жертвам. Руки покрыты тонкими шрамами, еще несколько таких же шрамов пересекают правый висок.

— Ты просишь помощи у человека, который только то и делал, что лишал жизни других людей? Ты мог бы положить конец этому двадцать лет назад, когда был ребенком. Смышленым мальчиком, развитым не по годам. Ты мог бы положить конец этому десять лет назад, когда стал юношей, перечитавшим уйму добрых и светлых книг. Не идущих ни в какое сравнение с той чернотой, какой был наполнен дневник Птицелова, как ты называл меня…

Хотя нож все еще приставлен к горлу Габриеля, говорить он не мешает. Уже хорошо.

— Отчего же не идущих ни в какое сравнение, Багги? — Габриель старается говорить мягко, чтобы ничем не спровоцировать убийцу. — Я могу сравнить. Я могу сделать это хоть сейчас.

— Валяй, сравнивай.

— Я прочел уйму добрых и светлых книг, ты прав. Но ни одна из них и рядом не лежала с твоей. Я имею в виду то потрясение, что испытал, заглянув в глаза… как ты говоришь, черноте. Такое не забывается. А разве не в этом главный смысл?

— И ты думаешь, мне лестно это слышать?

— Думаю, да, — честно признается Габриель. — Мне было бы лестно. Но я не умею писать. И не умею убивать…