80 лет одиночества

Моя социологическая публицистика привлекла внимание специалистов по национальным отношениям, включая этнографов, которые занимались этими сюжетами более предметно, чем философы, уделявшие слишком много сил толкованию «классических» цитат. В результате у меня появился новый круг профессиональных читателей и потенциальных, а после моего перехода в Институт этнографии и реальных собеседников. Для российских этносоциологов и этнопсихологов я стал своим человеком. Этнокультурный аспект присутствует и во всех моих позднейших работах, касаются ли они личности, дружбы, детства или сексуальной культуры.

Хотя я не проводил никаких специальных исследований, но, когда ездил по стране, внимательно смотрел и слушал. На Украине я всегда слушал, на каком языке говорят дети, которые, в отличие от взрослых, из своего языка политики не делают. Во Львове и вообще в Западной Украине все население говорило преимущественно по-украински. Когда мой коллега, профессор философии в местном университете, читавший лекции по-украински, на секунду (его куда-то вызывали) забылся и заговорил по-русски, встала красная от негодования студентка и сделала ему замечание. Однако на нефтяном факультете Политехнического института студенты сами попросили перевести преподавание технических дисциплин на русский язык. «Родной язык, – сказали они, – мы и так не забудем, но работать нам предстоит не только на Украине, а технические термины в украинском переводе часто выглядят смешно». С близкими языками это бывает часто. В Ленинграде очень любили киевского певца Бориса Гмырю. Оперные партии он пел по-русски, но однажды, исполняя роль Мефистофеля, забылся и вместо «Бегите!» закричал: «Тикайте!» Публика долго не могла успокоиться от хохота.

В Одессе все говорили не на русском и не на украинском, а на каком-то удивительном одесском диалекте, никаких проблем в связи с этим не возникало, надо было только обладать чувством юмора.

В Киевском университете в перерывах и профессора, и студенты говорили друг с другом по-русски, но, как только преподаватель подымался на кафедру, обязательным языком становился украинский. А в Институте философии Украинской академии наук, который московский философ Павел Васильевич Копнин превратил в первоклассный научный центр, почти все книги писались по-русски, а потом переводились на украинский. «Ребята, ведь вам это невыгодно; помимо лишней работы, вас никто не будет читать, – говорил я. – Все украинцы, читающие философскую литературу, русским языком владеют. Почему в развитых и независимых скандинавских странах не считают зазорным публиковать наиболее важные научные исследования по-английски, а вы должны все публиковать по-украински?» «Это не наша воля», – отвечали «ребята».

О некоторых особенностях советской национальной политики я узнал в Узбекистане. В Самарканде у меня был знакомый юноша Фуркат (об этом знакомстве я расскажу чуть позже). Когда я первый раз прилетел туда с лекциями, он встретил меня в аэропорту и на вопрос: «Что у тебя нового?» ответил, что он женился. «И кто же твоя жена?» – «Она узбечка». Ответ поставил меня в тупик. Если бы он сказал «итальянка» или хотя бы «эстонка», я бы понял. Но узбечка? Я был уверен, что он и сам узбек. Оказалось – таджик.

Позже, когда я был у них в гостях, все стало ясно. Почти все внутрисоветские границы были, не знаю – умышленно или нет, искусственными. Самый узбекский район Узбекистана – Бухара – считался политически и религиозно наименее благонадежным, там дольше всего держались басмачи, поэтому столицей республики его не сделали. Ташкент, как самый большой город, был наиболее космополитичен и русифицирован. Кстати, местные чиновники плохо понимали особенности коренного населения. Когда я первый раз был в Ташкенте (в 1965 году), местные власти с гордостью показывали мне новый благоустроенный район Чиланзар и жаловались, что многие узбеки не хотят туда переезжать, предпочитая жить в старых глиняных домах со щелями вместо окон и т. п. Хотя я и не был узбеком, мне это было понятно. В то время по всей стране, как говорится от Северного полюса до Южного, дома строили по единому проекту: 2,5 метра высота, большие окна и т. д. В северных районах эти квартиры было трудно обогреть, а в сорокаградусную среднеазиатскую жару они превращались в форменные душегубки.