80 лет одиночества

Главная беда состояла в плохой стартовой площадке, усугублявшейся общей идеологической атмосферой. При редактировании книга была еще больше ухудшена, а когда мне прислали верстку, я пришел в ужас: к каждому имени, о котором не было сказано, кто это такой, редактор добавил: «реакционный буржуазный социолог». Такая судьба постигла даже старого доктора Бартоло из «Севильского цирюльника»: я назвал его старым брюзгой, а редактор сделал «реакционным буржуазным социологом». Три дня я думал, что делать (тогда верстку еще можно было править). Я хотел сохранить редакторскую правку, чтобы в стране появился новый объект для критики (в те годы и даже много позже иностранную литературу читали немногие, все остальные повторяли расхожие цитаты[24]), но меня подвела несистематичность собственного мышления. Я подумал: а вдруг какой-нибудь читатель решит, что это я так обращаюсь с Бомарше, – и восстановил первоначальный текст. Хотя очевидно, что читатель, который слышал имя доктора Бартоло, никогда не подумает, что автор книги этого не знает.

Однако по тем временам работа выглядела прилично, в ней было много новых для нашего обществоведения имен, проблем и вопросов, над которыми следовало думать, и не обязательно в предложенной автором интерпретации. Диссертацию долго мариновали в Институте философии (главным препятствием был возраст – мне было меньше 30 лет), в конце концов я защитил ее в Ленинграде, оппонентами выступили В. Ф. Асмус, Ю. П. Францев, Г. Е. Глезерман и Б. А. Чагин, плюс отзывы всех крупнейших специалистов страны в области историографии. Лично для меня самым важным было мнение Асмуса, к которому я относился с величайшим почтением. Если бы его отзыв оказался кислым, я был внутренне готов отложить защиту, но Валентин Фердинандович проявил снисходительность. Он, конечно, понимал ученический характер диссертации, но видел, что перед ним думающий человек. В длинном отзыве (в те годы оппоненты писали отзывы сами) он перечислил достоинства диссертации, а о недостатках сказал четко, но без нажима. Я критиковал так называемый презентизм (взгляд на историю как на опрокинутое в прошлое настоящее). Асмус не спорил, но привел аналогичную цитату из Писарева, и мне сразу же стало ясно, что то, что казалось мне порочным субъективизмом, на самом деле – проявление неустранимой субъектности познавательного процесса, которая в истории выражена значительно сильнее, чем в естественных науках, а политические выводы из этого могут быть разными.

Несмотря на ее крайнюю примитивность, книга была замечена на Западе, и не только марксистами. Рецензент «American Historical Review» отметил, что, вопреки пропагандистскому названию, это серьезная книга, «первая советская работа такого рода», достоинствами которой являются «широкая начитанность, обычно добросовестное изложение критикуемых идей и ясный стиль изложения»[25]. Расширенное двухтомное немецкое издание сделало книгу доступной более широкому кругу зарубежных читателей, включая крупных философов и историков, которые хорошо понимали ее слабости, но увидели в ней начало возможного диалога.

Ведущий эксперт по истории философии истории итальянский философ Пьетро Росси в обстоятельной рецензии с удовлетворением отметил, что «в книге Кона идеи “буржуазной” философии истории впервые стали не объектом поверхностного тотального ниспровержения, а предметом углубленного обсуждения со стороны советского марксизма. Конечно, это обсуждение еще ограничено полемическими намерениями. Однако остается фактом, что исторический материализм почувствовал потребность в серьезном сведении счетов с различными течениями современного историцизма и с новейшими тенденциями методологии истории. В этом состоит положительное значение книги Kона, означающей начало диалога, который, как мы надеемся, будет продолжен»[26].

Знаменитый английский историк Джеффри Барраклаф не только опубликовал на мою книгу большую и весьма критическую рецензию в журнале «History and Theory», но и пригласил меня участвовать в подготовке главы «История» для международного исследования «Главные тенденции развития общественных и гуманитарных наук» под эгидой ЮНЕСКО[27].

Неожиданным было внимание Раймона Арона. В философии истории ХХ в. он занимает почетное место, но из-за его открытого антикоммунизма моя трактовка его концепции была, мягко говоря, далека от объективности и даже элементарной вежливости. Тем не менее Арон увидел в моей книге нечто заслуживающее внимания и пригласил меня на важный междисциплинарный симпозиум «Историк между этнологом и культурологом», куда меня, разумеется, не пустили. Французский социолог Виктор Каради рассказывал мне много лет спустя, что Арон очень сожалел об этом. Когда после симпозиума его спросили, доволен ли он его результатами, он сказал: «В общем, все прошло хорошо, но я огорчен тем, что не удалось встретиться с Коном, это была моя главная цель».

О пользе и вреде чтения