80 лет одиночества

В 1960-х социологией увлекалась преимущественно молодежь, которая ждала от нее абсолютно несбыточных вещей. Уже в 1970-х наступило отрезвление. Лично у меня иллюзий не было. Фильмы, повествующие, как на завод приходит социолог и все сразу начинает работать по-новому, я сравнивал с идеей, что если на телеге установить ракету, то она помчится с космической скоростью. Когда я первый раз собрал на квартире у Ядова свой новый сектор (фактически это была ядовская лаборатория), я им открыто сказал: «Ребята, настоящей социологии в СССР нет и не будет, но если поднатужиться, мы можем сделать неплохую социальную психологию». Психологизация советской социологии была вынужденной, потому что всерьез заниматься социальной структурой и отношениями власти было невозможно. Это делали либо наивные люди, либо потенциальные революционеры, которые еще не осознали своего истинного призвания.

Никакая наука не может развиваться, не зная собственной истории, которой у нас, естественно, не было. Чтобы восполнить этот пробел, я написал книгу «Позитивизм в социологии» (1964), и она сразу же «фактически превратилась в учебное пособие по курсу истории социологии»[34]. Собственно, она так и была задумана. Философское название было нужно для того, чтобы не брать на себя непосильную обязанность рассматривать историю предметных областей социологии и методики исследований, а также тех разделов социологической теории, в которых я считал себя заведомо некомпетентным. Раздел о математических методах в социологии, которые были особенно важны для нашей собственной науки, написал мой аспирант Э. В. Беляев.

От немногочисленных предыдущих советских книг по истории социологии (как и от моего собственного «Кризиса буржуазной исторической мысли»), «Позитивизм в социологии» отличался, прежде всего, своими установками. Вместо того чтобы акцентировать внимание на «недостатках» классической социологии и доказывать, что все в ней плохо и неверно, я ставил своей задачей искать и показывать рациональное и приемлемое. Это стало возможно не только потому, что я стал умнее, а советское общество – терпимее, но и потому, что новая советская социология объективно формировала социальный заказ на такое знание.

Разумеется, здесь тоже были свои ограничения. Чтобы сказать доброе или хотя бы нейтральное слово о «буржуазной» теории, нужно было обнаружить в ней хоть какую-то совместимость с марксизмом. Кроме того, интерпретация лимитировалась уровнем собственного понимания самоучки-автора. Зато на эту информацию был реальный спрос. Несмотря на ничтожный по тем временам тираж – 2 000 экземпляров, «Позитивизм в социологии» широко читался. Как писал позже Владимир Шляпентох, «Галина Андреева и Игорь Кон оказали неоценимую помощь нашей науке, знакомя советских интеллигентов с западной социологией в своих работах, которые формально были посвящены критике западного обществоведения. С ясным пониманием своей миссии, они включали в свои книги и статьи важную информацию об исследовательской методологии»[35]. В 1967 г. книга была переведена на венгерский, а в 1979 г. – на финский язык. Два немецких издания, в ГДР (1968) и в Западном Берлине (1973), были сильно расширены (самостоятельные главы посвящены Максу Веберу, возникновению эмпирической социологии в США, философским спорам между неопозитивистами и сторонниками понимающей социологии, структурному функционализму и американской «критической социологии»).

С этой книгой у меня связано еще одно воспоминание. В издательстве ЛГУ ее редактировала Галина Кирилловна Ламагина. Обычно редактор выполнял прежде всего цензорские функции: если с книгой возникали неприятности, наказывали, вплоть до увольнения, не автора, у которого могли быть завиральные идеи, а редактора, который недосмотрел. Кстати сказать, это действовало эффективно: автор мог пойти ради своих мыслей на какой-то риск, а редактору это было в чужом пиру похмелье. В данном случае произошло наоборот. У меня в книге было несколько (никаких излишеств!) обязательных для того времени дежурных цитат из Хрущева. И вдруг редакторша мне говорит: «А они тут необходимы? Ведь к делу они не относятся?» Отвечаю: «Ради Бога, я их вставил исключительно для вас, если вы можете без них обойтись, готов снять немедленно». Сняли.

На следующий день Ламагина говорит: «Игорь Семенович, вы не думайте, что у меня есть на этот счет какие-нибудь указания, это только мое личное мнение». – «Галина Кирилловна, про любые указания и про то, что можно и чего нельзя, я знаю гораздо лучше вас, просто есть привычная перестраховка, которую приходится уважать. Но если вы готовы без нее обойтись, то я – тем более».