80 лет одиночества

Как и все мои друзья, я очень любил «Новый мир», читал его насквозь – сначала рецензии, затем публицистику, потом все остальное. Если что-то не нравилось или казалось неинтересным, все равно читал – уважение к журналу было настолько велико, что казалось невозможным, чтобы он что-то напечатал «просто так». Такого чувства я не испытывал ни к одному изданию. Сотрудничать в нем было одновременно легко и трудно. Впервые в жизни я имел дело с редакцией, которая не сглаживала острые высказывания, а старалась довести статью до максимального уровня с точки зрения как авторских возможностей, так и цензурных условий. Без купюр и подстраховки, разумеется, не обходилось, но обычной перестраховки не было. Я готов был, предвидя неприятности, рисковать ради идеи, но был бы очень огорчен, если бы поводом для скандала послужила небрежная, непродуманная формулировка. Кстати, потом, уже в других изданиях, если какая-то статья проходила без купюр, я не радовался, а считал это доказательством того, что статья написана ниже возможного уровня. Сотрудничество с «Новым миром» – настолько важная часть моей научно-литературной деятельности (я напечатал там шесть больших статей), что в первый сборник своих избранных сочинений «Социологическая психология» я включил несколько «новомирских» статей и ни одной – из научных журналов.

Публикация в «Новом мире» неизбежно осложняла жизнь автора, которого власти автоматически зачисляли в разряд если не реальных, то потенциальных диссидентов. Зато она чрезвычайно повышала самоуважение: ты сумел написать хорошую статью («Новый мир» – это знак качества) и не побоялся ее напечатать! Переоценить это чувство невозможно.

Отклики на публикации были широкими и разными. Знакомые и коллеги звонили по телефону, поздравляли при встречах. Во многих библиотеках мои «новомирские» статьи из журналов были вырезаны (не цензурой, а читателями). Самым лестным откликом на «Размышления об американской интеллигенции» было то, что статью процитировал в своей первой политической книге Андрей Дмитриевич Сахаров.

С 1966 г. я регулярно печатался также в «Иностранной литературе». Разумеется, это был не «Новый мир», но нечто серьезное и общеинтересное там можно было сказать. Именно там я опубликовал свою первую статью о национальном характере (1968) и статью «Секс, общество, культура» (1970).

Оставляя в стороне содержательную сторону дела, сотрудничество ученых-обществоведов в прессе, особенно в толстых журналах (этим занимались в те годы многие), означало рождение нового жанра философско-социологической публицистики. Подцензурная печать порождала свою специфическую стилистику и эстетику соотношения текста и подтекста. Расшифровка эзопова языка создавала у автора и читателя чувство особой общности, приобщенности к некоторой тайне. Люди не надеялись на реальные социальные перемены, но сама возможность подумать создавала принципиально иной стиль жизни. Правда, иногда эта общность была иллюзорной, некоторые читатели, как и цензура, толковали «неконтролируемый подтекст» (официальная формула цензурного ведомства) произвольно.

Для современного читателя, не знающего ни подтекста, ни контекста ушедшей эпохи, эти ассоциации безнадежно утрачены. Да и кому какое дело, что на самом деле хотел сказать автор и как его воспринимали современники? Хотя для истории это существенно. Например, мои «Размышления об американской интеллигенции» были написаны под влиянием западной студенческой революции, но пока статья готовилась и печаталась (в «Новом мире» это происходило очень долго из-за цензурных задержек), подоспела Пражская весна, и продуманные авторские аллюзии стали звучать гораздо смелее и революционнее, чем замышлялось. В других случаях, наоборот, автор, в силу особенностей своей личной ситуации, рисковал значительно больше, чем казалось со стороны, и тем более – ретроспективно.

В массовой печати социальные проблемы рассматривались преимущественно в нравственном ключе. В этом была большая доза наивности и даже лицемерия. Это значило, что практического решения социальных проблем автор не знает или не смеет прямо о них сказать. По мере того как противоречия советского общества становились все более острыми и очевидными, такой подход стал вызывать раздражение и неудовлетворенность. Один из источников популярности ранней советской социологии – то, что она старалась избежать морализирования.

Но на первом этапе в нем была сильная струя социального критицизма. Люди таким образом выражали неудовлетворенность жизнью и потребность в чем-то лучшем. Личные проблемы становились сначала нравственными, а только потом – социальными. Каждая более или менее свежая газетная или журнальная статья стимулировала следующую. Это был постепенный, но закономерный процесс, где за одним шагом неизбежно следовал другой, а зигзаги в политике партии, пытавшейся затормозить его и взять назад сделанные однажды уступки, только раздражали читателей.