80000 километров под водой

Второй неизвестный, человек высокого роста, заслуживает более подробного описания. Ученик великих физиономистов — Грасиоле или Энгеля — определил бы по его лицу, как по книге, весь его характер. Я, не колеблясь, определил важнейшие свойства его: уверенность в себе — голова его гордо была поднята, и черные глаза глядели с холодной решимостью; спокойствие — бледность его кожи говорила о хладнокровии; энергия — на это указывали быстрые сокращения надбровных мышц; наконец, смелость — об этом свидетельствовало его мощное дыхание, обнаруживавшее также большой запас жизненной силы. Добавлю, что человек этот был гордым, что его спокойный и твердый взгляд отражал благородство мыслей и что в целом облик его производил впечатление большой искренности. Как только он вошел, я сразу почувствовал, что можно не беспокоиться о нашей участи и что свидание с ним кончится для нас благоприятно.

Этому человеку можно было дать от тридцати пяти до пятидесяти лет, — точнее определить его возраст я не мог. У него был большой лоб, прямой нос, резко очерченный рот, великолепные зубы, тонкие, красивой формы руки. В общем, он являл собой самый совершенный образец мужской красоты, какой мне когда-либо приходилось встречать.

Отмечу еще одну своеобразную, отличительную черту его лица: широко расставленные глаза могли охватить одним взглядом целую четверть горизонта. Это свойство, как я узнал позже, сочеталось с остротой зрения, еще большей, чем у Неда Ленда.

Когда этот незнакомец устремлял на кого-нибудь свой взор, его брови хмурились, веки сближались, ограничивая поле зрения, и взгляд его пронизывал насквозь. Какой взгляд! Он приближал отдаленные предметы, забирался в самые скрытые тайники мозга, проникал, как сквозь стекло, в водные толщи и читал, как по книге, жизнь морских глубин.

На обоих незнакомцах были шапочки из меха выдры, высокие морские сапоги из тюленьей кожи и костюмы из какой-то неизвестной мне ткани, удобные, не стеснявшие движений тела и красивые.

Более высокий — очевидно, начальник — посмотрел на нас с величайшим вниманием. Обернувшись затем к своему спутнику, он заговорил на неизвестном мне языке. Это был звучный гибкий певучий язык, богатый гласными звуками, с скачущими ударениями.

Тот ответил кивком головы и произнес в свою очередь два-три столь же непонятных слова.

Затем взгляд начальника обратился ко мне, как будто о чем-то вопрошая.

Я ответил на чистом французском языке, что не понимаю его вопроса. Но он, повидимому, не понял меня. Положение становилось затруднительным.

— Советую хозяину рассказать нашу историю, может быть, они все-таки поймут из нее хоть что-нибудь, — сказал Консель.

Я последовал этому совету и рассказал нашу историю, чеканя слова и не упуская ни одной подробности. Я перечислил наши имена и звания и в конце, с соблюдением всех правил этикета представил незнакомцам профессора Аронакса, его слугу Конселя и заслуженного гарпунщика Неда Ленда.

Человек с задумчивыми и добрыми глазами слушал меня учтиво и внимательно. Но ни один мускул не дрогнул па его лице; ничто не выдавало, что он понял хоть одно из моих слов.

Оставалась еще возможность объясниться по-английски. Может быть, этот язык — почти международный — будет скорее понят. Я знал английский, так же как и немецкий, достаточно хорошо, чтобы читать без словаря, но не в такой мере, чтобы объясняться. Между тем здесь надо было стараться говорить как можно лучше.

— Теперь ваша очередь, — сказал я гарпунщику. — Начинайте, Нед! Вытащите из вашей памяти самый изысканный английский язык и постарайтесь добиться лучшего результата, чем я!

Нед не заставил дважды просить себя и повторил по-английски мой рассказ. Вернее, он передал сущность его, но совершенно изменил форму.

Канадец говорил с большим жаром. Он резко протестовал против совершенного над нами насилия, противоречащего, говорил он, человеческим правам; он спрашивал, в силу какого закона нас заключили в эту камеру; он грозил судебным преследованием тем, кто лишил нас свободы; жестикулировал, кричал и в конце концов выразительным жестом дал понять, что мы умираем с голоду.

Это было совершенно верно, но мы об этом почти забыли.

К своему величайшему удивлению, гарпунщик убедился, что его речь так же мало была понята, как и моя. Наши посетители не моргнули и глазом. Очевидно, они знали язык Фарадея не больше, чем язык Араго[22].

Смущенный неудачей, исчерпав свои филологические ресурсы, я не знал, что делать дальше, когда Консель обратился; ко мне:

— Если хозяин позволит, я расскажу то же самое по-немецки.

— Как, ты говоришь по-немецки? — вскричал я.

— Как всякий фламандец. Если только хозяин не имеет ничего против…

— Пожалуйста, Консель! Говори скорей!

И Консель совершенно спокойно в третий раз повторил рассказ о всех наших приключениях. Но, несмотря на изысканность оборотов и ораторские приемы рассказчика, немецкий, язык также не имел успеха.