812c16bc4d48fdee984253428f1a0f6d

- Сбил с пути истинного! - возмутился Оскар. - Ты ведь в это не поверишь. Ты ведь прекрасно знаешь, что это неправда. Это он всегда вел меня, всегда доминировад, он властный, словно Цезарь. Это он был инициатором наших отношений, он пришел ко мне в Лондоне, когда я не хотел его видеть, или, точнее, хотел, но боялся. Сначала я боялся того, куда это может завести, избегал его: меня ужасала его отчаянная аристократическая спесь, страшная гордыня, властный характер. Но он приехал в Лондон и прислал мне записку с просьбой прийти, сказал, что сам придет ко мне, если я не приду к нему. Я начал думать, что смогу его урезонить, но это было невозможно. Когда я сказал ему, что нам следует быть очень осторожными, потому что боялся того, что может произойти, он просто посмеялся над моими страхами и начал меня подбадривать. Он знал, что его наказать никогда не посмеют - он состоит в родстве с половиной пэров Англии, а что будет со мной, ему было всё равно...

Это он повел меня на улицы, познакомил с мужчинами-проститутками Лондона. С начала до конца он толкал меня, словно Эструс, о котором писали древние греки - он толкал людей с несчастной судьбой к катастрофе.

А теперь он говорит, что ничего мне не должен, что я не имею права чего-то требовать - я, который отдавал ему, не считая. Он говорит, что все эти деньги нужны ему для себя - он хочет выигрывать скачки и писать стихи. Фрэнк, миленькие стишки, которые он считает поэзией.

Он разрушил мою душу и тело, а теперь ставит себя на чашу весов и заявляет, что весит больше, чем я. Да, Фрэнк, так и есть: намедни он сказал мне, что я - не поэт, не настоящий поэт, и что он, Альфред Дуглас, более велик, чем Оскар Уайльд.

- Я не очень много сделал в этом мире, - с жаром продолжил Оскар. - Мне это известно лучше, чем кому-либо другому. Я не сделал и четверти того, что должен был сделать, но всё же я создал произведения, которые мир не забудет, вряд ли забудет. Если весь род Дугласов от его основания и все их достижения собрать воедино и бросить на чашу весов, в сравнении с моими достижениями они будут весить, как пыль. Но всё равно, Фрэнк, он оскорблял меня, стыдил, поносил...Он сломал меня - меня сломал человек, которого я любил, мое сердце томится в груди хладным грузом..., - Оскар встал и отошел в сторону, по его щекам бежали слёзы.

- Не принимай это столь близко к сердцу, - сказал я, подойдя к нему через минуту-две. - В потере любви я помочь не в силах, но примерно сотня в год - это немного, я позабочусь, чтобы ты получал эту сумму ежегодно.

- О Фрэнк, дело не деньгах. Меня убивает его отвержение, оскорбления, ненависть, тот факт, что я разрушил свою жизнь ради человека, который никого не любит, который бросает мне подачки - я словно вымазался в грязи...

Когда-то я считал себя хозяином своей жизни, властелином своей судьбы, думал, что могу делать, что хочу, и всегда добьюсь успеха. Я был коронованным королем, пока не встретил его, а теперь я - изгнанник, презираемый изгой.

Я потерял путеводную нить в жизни, прохожие презирают меня, а человек, которого я любил, хлещет меня кнутом оскорблений и презрения. История не знает примеров такого предательства, никаких параллелей. Со мною покончено. Всё со мной теперь кончено - всё! Я надеюсь, что конец придет быстро, - и Оскар отошел к окну, слёзы лились рекой.

ГЛАВА XXVI

Но через день-два тучи рассеялись, и солнце сияло столь же ярко, как всегда. Оскар не мог долго пребывать в угнетенном настроении: он по-детски радовался жизни и всем ее событиям. Когда я оставил его в Париже примерно через неделю, в разгар лета, он был полон радости и юмора, говорил столь же ярко, как всегда, с оттенком цинизма, который придавал его остротам пикантности. Вскоре после моего прибытия в Лондон он написал мне письмо, сообщил, что заболел, написал, что я на самом деле должен выслать ему деньги. Я уже заплатил ему больше той суммы, которую по нашему уговору должен был заплатить за сценарий пьесы, я был в тяжелом положении, ничего хорошего. У меня был хронический бронхит, который тем летом свалил меня снова. Узнав от общих друзей, что болезнь Оскара не мешает ему обедать в ресторане и наслаждаться жизнью, я воспринял его жалобы и просьбы с долей нетерпения, и ответил ему коротко. Его болезнь казалась мне лишь отговоркой. Когда мою пьесу приняли к постановке, его требования стали столь же настойчивыми, сколь и чрезмерными.

В конце концов, я поехал в сентябре в Париж, чтобы повидаться с Оскаром, в уверенности, что смогу всё уладить миром после пяти минут беседы: он ведь должен помнить наш уговор.

Я нашел Оскара в добром здравии, но он был по-детски раздосадован тем, что мою пьесу поставят, и был решительно настроен вытянуть у меня все деньги, какие удастся вытянуть, не мытьем, так катанием. Я никогда не сталкивался с такой настойчивостью просьб. Я мог лишь пообещать, что заплачу ему еще, что я и сделал.