812c16bc4d48fdee984253428f1a0f6d

- Я немедленно встречусь с Мередитом, - сказал я, - и с некоторыми другими писателями. Сколько имен нужно собрать?

- Если заручитесь поддержкой Мередита, - ответил он, - много других вам не понадобится. Дюжины имен хватит, или даже меньше, если это для вас много.

- Не думаю, что возникнут трудности, - ответил я, - но я вам сообщу.

- Будет сложнее, чем вы думаете, - заключил он, - но если добудете одну-две знаменитости, остальные сами подтянутся. В любом случае, если будет несколько известных имен, вам станет легче.

Конечно же, я поблагодарил его за доброту и ушел полностью довольный. Мне казалось, что проще задачи не придумать: вряд ли Мередит более бессердечен, чем Королевская комиссия. Я вернулся в свой офис в редакции  »The Saturday Review» и достал отчет Королевской комиссии по поводу приговора сроком на два года с каторжными работами. Комиссия рекомендовала вычеркнуть этот приговор из «Свода законов» как слишком суровый. Я набросал черновик небольшой петиции, как можно более нейтральной:  

«Учитывая тот факт, что Королевская комиссия считает тюремное заключение сроком на два года с каторжными работами слишком суровым приговором, а также тот факт, что мистер Уайльд - прославленный писатель, который, как нам сейчас известно, страдает из-за проблем со здоровьем, мы, нижеподписавшиеся, просим...., и так далее».

Я попросил это напечатать, потом написал письмо Мередиту, спросил, когда можно с ним встретиться по важному делу. Я хотел сначала получить его подпись, а уже потом опубликовать петицию. К моему удивлению, Мередит не ответил сразу, а когда я начал настаивать и изложил ему суть дела, он написал мне, что не может выполнить мою просьбу. Я написал еще раз, умолял встретиться со мной в связи с этим вопросом. Впервые за всю мою жизнь он отказался со мной встретиться, написал, что никакие мои доводы его не тронут, так что это лишь причини нам боль конфликта.

Ничто в жизни не смогло бы удивить меня сильнее, чем такое отношение Мередита. Я довольно хорошо знал его поэзию, и знал, сколь сурово он относился к чувственным слабостям, вероятно, потому, что его тоже подстерегали эти ловушки. Кроме того, я знал, что в душе он был воином и любил добродетели мужественности, но мне казалось, что я знаю этого человека, знаю его милосердие, источники жалости, бьюшие в его душе. Я был уверен, что смогу расчитывать на него в любых вопросах благотворительности или великодушия. Но нет, он был непоколебим. Много лет спустя он сказал мне, что был невысокого мнения о талантах Уайльда, испытывал инстинктивное, глубоко укоренившееся презрение к его позерству шоумена и полнейшее отвращение к его пороку.

- Это мерзкое потакание чувственным слабостям - просто деградация, - сказал Мередит, - такое нельзя прощать.

До конца жизни не прощу Мередита, отныне он стал для меня никем. Он всегда был для меня знаменосцем в вечной войне, полководцем в «Войне за освобождение человечества», а тут я понял, что он не испытывает жалости к ближнему, которого ранили по его сторону великой баррикады: это меня ужаснуло. Да, Уайльда ранили не за то, что он воевал за нас, он упал и его настигла беда так, как могла бы настичь беда пьяницу. Но в конце концов - он воевал на правильной стороне, оказывал животворное интеллектуальное влияние - было бы ужасно бросить его на обочине, бессердечно позволить истечь кровью. Наш выдающийся современник-англичанин не был способен даже постичь пример Христа, не то что подняться до его высот!

Этот отказ Мередита не просто ранил меня, но и почти уничтожил мою надежду, но цель моя осталась неизменной. Для моей петиции мне нужна была знаковая фигура, а ту знаковую фигуру, которую я выбрал, мне заполучить не удалось. Я начал думать и сомневаться. Следующим я обратился к совсем другому человеку - к покойному профессору Чартону Коллинзу, моему большому другу, который, несмотря на свой почти педантичный ригоризм, в глубине души таил родник эмпатии - маленькое озерцо чистой любви к поэтам и писателям, которыми он восхищался. Я пригласил его на обед и попросил подписать петицию. Он отказался, но по причинам иным, чем Мередит.

- Конечно, Уайльда должны освободить, - сказал он, - приговор был дикостью и свидетельством жесточайшего предубеждения, но у меня дети, у меня - своя жизнь, а если я подпишу петицию, меня вымажут тем же дегтем, что и Уайльда. Я не могу себе это позволить. Если бы он был действительно великим человеком, думаю, я бы все-таки подписал петицию, но я не согласен с вашей оценкой его личности. Вряд ли мне захочется ради его защиты дразнить британскую кошку: у нее много когтей, и все - острые.

Как только он понял, что такое мнение его не красит, начал выдвигать новые аргументы.

- Если бы был какой-то смысл ко мне с этим обращаться, я бы подписал, но я - никто, почему бы вам не пойти к Мередиту, Суинберну или Харди?