9 1/2 недель

С того мгновения, как я затворяла за собой дверь его квартиры, я знала, что мне ничего больше не нужно делать, что я здесь не для того, чтобы делать, а чтобы «быть сделанной». Другой человек взял под контроль всю мою жизнь, вплоть до самых интимных ее подробностей. Если я уже ничего не контролировала, взамен мне было разрешено ни за что не отвечать. Неделя за неделей чувство того, что я освобождена от всех забот взрослого человека, приносило мне огромное облегчение. «Хочешь, я завяжу тебе глаза?» – это был первый и последний серьезный вопрос, который он мне задал. С этого мгновения мне больше не пришлось принимать или отвергать (хотя один или два раза мои возражения были составной частью ритуала: они призваны были показать мое полное подчинение); речь больше не шла ни о моих жизненных, моральных или интеллектуальных вкусах, ни о последствиях моих поступков. Оставалась только сладостная роскошь быть зрительницей своей собственной жизни, полностью отказаться от своей индивидуальности, беспредельно наслаждаться отречением от собственной личности.

* * *

Я просыпаюсь с легким недомоганием. После завтрака лучше не становится, а в одиннадцать часов мое состояние ухудшается. В полдень меня начинает страшно трясти. Я заказываю куриный бульон, мне его приносят в кабинет, но первая же ложка кажется мне серной кислотой, а вторую я уже проглотить не могу. В три часа я сознаю, что это не легкое недомогание. Я вызываю секретаршу и говорю ей, что я больна и возвращаюсь к себе домой.

Войдя в квартиру, я с трудом запираю за собой двери. Воздух в комнатах затхлый. Жарко и душно. Перед закрытыми окнами пляшет пыль, зеркало над камином ослепительно блестит. Я добираюсь до кровати, не в силах унять дрожь, но не могу влезть под одеяло. В конце концов натягиваю себе на плечи покрывало. Когда я пробую оторвать голову от подушки, чтобы встать и задернуть шторы, все плывет передо мной, и я вынуждена закрыть глаза.

Из кошмара, в котором меня пожирают огненные муравьи, меня вырывает телефонный звонок.

Я сдергиваю покрывало и подношу трубку к уху, не открывая глаз.

– Что-нибудь случилось? – спрашивает он.

– Должно быть, схватила инфекцию или что-то в этом духе.

Теперь я умираю от холода, как будто лежу на льду, а не на стеганом одеяле.

– Я сейчас буду.

В трубке щелкает, потом начинает гудеть.

– Нет, – говорю я, кладя руку с трубкой на грудь. Я и вправду больна. В разгар лета! Смешно, тем паче что я вообще редко болею.

На этот раз меня будит дверной звонок. Я не шевелюсь. Звонок снова прерывисто звонит. В конце концов, мне кажется, что шум выносить тяжелее, чем встать. Я, не открывая глаз, тащусь к двери. Я тупо повторяю ему, что я хочу остаться дома, но он берет меня за руку, ногой закрывает дверь и ведет меня к лифту.

– Я никого не выношу, когда я больна, ненавижу, чтобы около меня кто-нибудь был, – едва слышно говорю я ему на ухо. – Правда. Я хочу болеть в своей постели, – я даже повысила голос.

– Только не тогда, когда ты настолько больна, – говорит он, заталкивая меня в лифт.

У меня так кружится голова, что я не могу ответить. Он почти несет меня до такси, которое нас ждет. Потом снова лифт, и вот я снова в постели, которую я теперь знаю лучше, чем свою, в одной из его рубашек.

Я слышу, как сквозь туман:

– Я пойду куплю термометр.

Во рту у меня то все горит, то леденеет. Смутно слышу, как он говорит по телефону.

Кто-то трясет меня за плечо.

– Это один мой друг. Он лечит на дому.

Надо мной склонился розовощекий мужчина, его зубы измазаны постным маслом и движутся со страшной скоростью. Потом он осматривает горло. Позже я снова слышу голос:

– …пойдите в аптеку за…

Мне дают какие-то таблетки. Я снова пытаюсь объяснить, что не люблю видеть кого бы то ни было, когда я больна, и этому правилу никогда не изменяла с подростковых лет. Но у меня все тело болит так, что всякое усилие мне кажется чрезмерным.

Я просыпаюсь в строго обставленной комнате. На будильнике четыре часа дня. Все мышцы у меня болят по-прежнему, но голова больше не кружится.

– Вот это в самом деле называется поспать! Я рад, что ты проснулась, тебе нужно принять еще таблетки.

– Что ты мне даешь?

– То, что Фред прописал. У тебя тяжелый грипп.

– А ты что тут делаешь?

– Здесь? – он строит гримасу. – Ей-богу, живу здесь.

Но я слишком еще слаба, чтобы шутить.

– Почему ты не на работе?

– Я их предупредил, – говорит он. – За тобой должен кто-нибудь ухаживать еще несколько дней.

– Нет, – возражаю я, но едва сказав это, понимаю, что это не правда, что он прав, оставаясь со мной дома. Я больше ничего не говорю, он тоже.

* * *