9-й цех

После переменки народ потянулся к душевой, но мне и этого уже не хотелось: глаза слипались, а ноги не желали функционировать. Не имея сил даже подождать служебного автобуса, я отправился на остановку городского и загрузился в «тридцать девятый» как простой пассажир.

Рядом плюхнулся толстый дядька, крепко придавив меня к мелко вибрирующей стенке. Я лениво уперся лбом в стекло. Снаружи закружился назойливый калейдоскоп дорожных плакатов.

«Наш город – город музеев!»

«Наш город – центр передовой науки!»

«Наш город – порт скольки-то там морей!»

«Наш город – город чего-то еще …»

Многопудовая туша соседа обдавала сонным, убаюкивающим теплом. Сдавшись, я прикрыл глаза.

* * *

-…Эй, друг – вставай!

Я с трудом очнулся, не понимая, что случилось.

– Вставай, приехали!

Шофер ласково тряс за плечо, нагнув ко мне добрую усатую физиономию. Знакомый вообще-то парень, только как зовут – убей, не помню. То ли Миша, то ли Гриша.

– Прие-э-хали… – сладко зевнул я. – А жаль.

Я вывалился из автобуса, щурясь от неожиданно яркого солнца. На другой пересесть? То есть с вероятностью ноль-девять опять заснуть и укатить до следующего кольца, черт-те куда? Нет, лучше последние кварталы одолеть пешком. Я расправил плечи, пытаясь шагать ровно. Улица плыла внизу, словно взлетная полоса в момент отрыва. Еще, ну совсем немного…

Сестра вышла на кухню. Налила чаю, положила что-то на тарелку. Я принялся равнодушно поглощать пищу, не воспринимая вкуса. Она заговорила о каких-то неотложных делах, я кивал, все крепче запутываясь в сетях дремотного озноба. Наконец отодвинул недопитую чашку – спать, спать, спать… Нет, требовалось совершить еще один героический поступок: хоть на минутку встать под душ.

Теплые струи ласкали кожу, словно чьи-то пальцы, усыпляли своей мягкостью, советовали закрыть глаза. обещая одарить каким-то новым, еще не ведомым мне наслаждением… Я встряхнулся и обнаружил, что уже не стою, а сижу под душем, уютно прижавшись щекой к холодному борту ванны. Последним рывком я перевалился через ее высокий край – выпал наружу, словно летчик из горящего самолета – и, кое-как обернувшись халатом, побрел к себе в комнату.

И прежде, чем ухо освежил хрустящий холодок подушки, я уже знал, что сплю.

* * *

Я работаю авиатехником.

Простым авиатехником.

Впрочем, единственная запись в моей трудовой книжке гласит почти торжественно:

«Постников Глеб Сергеевич зачислен в 9-й перронный цех оперативных регламентов на должность техника по авиационному и радиоэлектронному оборудованию воздушного судна.»

А коротко я именуюсь так: электрик перронной службы. Той самой, что на земле принимает самолет в свои объятия: проверяет исправность, поправляет неполадки, готовит к следующему вылету.

Самолет – сложнейшее порождение человеческого разума, и для того, чтобы он оправдывал свое назначение, требуется внимание доброй сотни людей. Правда, в воздухе им управляют всего четверо; остальные вкалывают на земле. При любых условиях машина должна взлететь и совершить посадку, прибыть вовремя и отбыть без задержки – и здесь круглосуточно кипит работа. В одной нашей смене оперативного обслуживания сорок с лишним человек, хотя на наших руках единственный тип самолета: «Ту-154» главный извозчик «Аэрофлота». Коме нас, электриков, есть эксплуатационники, радиотехники, специалисты по приборам, и еще кого только нет!

В детстве я был летчиком. Однако жизнь распорядилась иначе; врачи не пустили за штурвал, признав негодным сердце. И тогда я пошел в авиационные техники – выбрал работу, самую близкую к небу из возможных для меня. Дураки говорят, что недоступного избегаешь, но у меня к самолетам «лисы и винограда» нет. Наверное, потому что люблю их очень. Они мне даже снятся; встанешь иной раз и не вдруг разберешь: то ли сон цветной видел, то ли просто с ночной смены пришел.

Но все-таки изредка откуда-то из глубины накатывает не до конца, видно, растаявшая тоска. И тогда я пытаюсь себя обмануть: урываю свободных шестьсот секунд, нахожу пустую машину, беру штурвал, и… Но увы, вместо неба перед глазами маячит надпись «К взлету не готов». Трудно быть летчиком, не отрываясь от земли, но ведь, наверное, не это главное. Мои «полеты» – не в меру затянувшемся мальчишество, я сам понимаю. Но разве может человек жить всегда серьезно, не совершая над собой безобидных глупостей?..

«Наша служба и опасна и трудна; и на первый взгляд как будто не видна.» Это не про нас сказано. А жаль: есть в наше работе и то, и другое, и третье.