9. Волчата

– Ну чё, нищеброд? Будешь петь да плясать да народ веселить? Или тебе плёточкой помочь? Коли язык тебе без надобности — по-выдерем, коли ноженьки не скачут — по-выломаем.

– Дык я… эта… для такой высокородной да славой осиянной господы и песен-то подходящих сразу не вспомнить. Однако же, коли вы хочите песен — их есть у меня. Ну, слушайте.

Я уставился прямо перед собой на копыта княжеского коня, отключился от окружающих звуков и картинок и, почти речитативом, погнал:

«Не для меня придет весна
Не для меня Днепр разольется
И сердце девичье забьется
С восторгом чувств не для меня

Не для меня цветут сады,

В долине роща расцветает —
Там соловей весну встречает
Он будет петь не для меня.

Не для меня журчат ручьи,

Бегут алмазными струями.
Там дева с черными бровями —
Она растет не для меня.

Не для меня придет Пасха,

За стол родня вся соберется,
Вино по чарочкам польется —
Такая жизнь не для меня.

А для меня востра стрела

Что в тело белое вопьется,
И слезы горькие прольются —
Такая жизнь, брат, ждет меня.

И слезы горькие прольются —

Такая жизнь пождет меня».

Чуть переделанный текст старой казачьей песни в варианте Пелагеи, я закончил уже распевшись, выйдя в последнем куплете на тот, столь любимый с детства, столь свойственный блатным и народным русским песням, надрыв. Так, чтобы душа свернулась, а потом развернулась. Аж до треска, до рваной на груди рубахи. Или — чтоб головой в стену и мозги в разбрызг. Ну, или — ещё стакан засосать.

На меня смотрели все: и собравшиеся вокруг северцы и стоявшие чуть в стороне смоленские и киевские гридни. И сам Гамзила. Молча. «Порвал зал». Сейчас и меня… порвут.

Первым влез тот же молодой парень с лоснящейся рожей:

– Ну, ты — скоморох! Ну ты развеселил! Да от твоего пения мухи дохнут! Счас я тебя плёточкой за такие нескладушки…

– Цыц. Отлезь.

Хмурый мужик с рассечённой шрамом щекой неприязненно посмотрел на моего музыкального критика.

– Ты сперва вшей по крепостицам в порубежье покорми, за погаными погоняйся, по трое суток сапог не снимая… Э, что тебе толковать, тля теремная. Добрая песня, малой. Наша. Настоящая. На вот, куну — тебе на пропитание.

Я поймал брошенный мне кусочек серебра. Ещё несколько верховых гридней пошарили у себя в кисах и оценили мои песенные таланты в денежной форме. Круто. Может, я правда в скоморохи пойду? В былинники речистые? А что? Я много песен знаю, буду адаптировать. Типа: Дон на Днепр поменять, рюмочку на чарочку.

Я поднимал отскочившую к копытам княжеского коня медную монетку и, поднимаясь, наткнулся на хмурый взгляд Гамзилы. Ему чего, этой мелочи жалко? А, дошло: ему вести дружину в Киев, Изи на подмогу. Который идёт вместе с половцами. Теми самыми, у которых — «востра стрела». О чём я своей песней и напомнил. У ветеранов княжьей дружины на этот счёт есть свои счёты. А не брать их в Киев нельзя — домашняя молодёжь таких боевых навыков не имеет.

Гамзила не стал даже говорить — просто махнул рукой, повернул коня, поехал наверх, к воротам детинца. Следом поскакали и его гридни, погнали моих недавних спутников, потащились сани. Я старательно кланялся им вслед, умильно улыбался и благодарил, зажимая в руке несколько кусочков серебра и медяков. Потом сплюнул на снег, нахлобучил шапку:

– Всё. Давай, Алу, выводи сани за мной. Убираемся быстренько, пока здешняя господа не передумала.

Мы спустились на лёд реки и резвенько потрусили вверх. Остались за спиной низкие стены Спасо-Преображенского монастыря, надвинулась гора с детинцем. Надо бы постоялый двор какой выглядеть. Но снизу было хорошо видно: город переполнен.

Выше по горе по дворам стояли боярские дружины, по улицам проскакивали верховые, бродили кучки людей в броне, с мечами.

Ниже, в домишках вдоль реки толклись беженцы. Весть об уходе половцев от Чернигова уже дошла сюда, но далеко не все сразу побежали на родные пепелища — есть риск, что поганые вскоре вернуться. За этот год такое уже бывало несколько раз. А пока пришлых с города не выгонят — городское ополчение с места не сдвинется.