9 жизней Антуана де Сент-Экзюпери

Он обосновался в отеле «Ритц Карлтон». Оттуда, как только это стало возможным, он перебрался к своему старому товарищу по Школе изящных искусств Бернару Ламотту, который приехал в Соединенные Штаты, став скульптором. Сент-Экзюпери не был лишен своей страны посреди французских декораций, которыми он украсил свою квартиру. Он ослабил городской шум с помощью гобеленов. В глубине основной комнаты медленно горел огонь, как в былые времена в Сен-Морисе. Литератор не отходил от своих корней, когда выходил поужинать в ресторан «Лягушка», где собирались французские художники. Там в обществе режиссера Жана Ренуара и писателей Пьера де Ланюкса и Рауля де Русси де Саль он пытался вновь обрести радость жизни, хотя, может быть, это был лишь фасад. Нью-Йорк начал соблазнять его своей свободой, своей креативностью. Он постепенно уступал привлекательности нью-йоркской среды, он начал часто бывать в модных пивных, джаз-клубах и мастерских художников. Но больше всего он любил затеряться в этом городе, где-то от Пятой авеню до доков в конце Манхэттена. Там еще чувствовалась память о жалких иммигрантах, заполнивших эту землю. Он ходил по улицам и площадям в квартале Бэттери, он выбирался на паромный причал, обслуживающий Статен-Айленд. Возвращаясь с одной из таких прогулок, Антуан де Сент-Экзюпери повстречал нищего ребенка, игравшего прямо на тротуаре. Он спросил его, что это за палки и в чем состоит смысл его игры. Ребенок ответил, что самая большая – это крейсер, который вот-вот потонет, а другие – это атакующие его корабли. В окружающей суматохе, среди всех этих людей, этих новых муравьев, которые «куда-то летят в скорых поездах», но «не знают, что они ищут», из-за чего они еще больше «суетятся и спешат», как он написал в «Маленьком принце», именно это богатство детства обращалось к нему с вопросом о его способности преобразить мир. Может быть, именно эта встреча, в частности, и преподнесла ему один из главных уроков Маленького принца. И он потом к этому возвращался, не говоря впрямую, в «Цитадели». Он писал: «Я часто вспоминаю, как играют дети, они строят полки из белых камешков. «Это солдаты, – говорят они, – они спрятались в засаде». Но прохожий видит только кучку белой гальки, он не видит сокровищ, таящихся в детской душе». Именно эта способность удивляться интересовала его гораздо больше, чем борьба, потрясавшая французское общество. Тем не менее, та быстро настигла его.

В конце января 1941 года его имя без его согласия внесли в список лиц, которые должны были войти в состав Национального Совета, ориентированного на политику Виши. Несмотря на отрицание, сделанное на пресс-конференции, вся эта клика восстала против него[53]. Атаки голлистов стали более резкими после его отказа сотрудничать с газетой «Марсельеза» и вежливого отказа, который стал единственным ответом посланнику генерала де Голля, предлагавшему вступить в его войска. Что касается писателей, то Жак Маритен гремел обвинениями, а вслед за ним вскоре последовали Андре Бретон и вся толпа сюрреалистов. Со стороны Бретона нападки шли не без намека на злопамятность. В самом деле, Сент-Экзюпери с самого начала конфликта осудил этих изгнанников, бежавших подальше от несчастий. Отец же сюрреализма вспомнил о письме, которое было отправлено ему после того, как он признался, что не желает иметь с Францией «ни практической солидарности, ни какой-либо духовной связи». Сент-Экзюпери написал: «Ваша точка зрения с жестокостью жандарма заставляет вас осуждать тех, кто занимается во Франции поставками хлеба детям и, чтобы действовать, вынужден поддерживать отношения с правительством Виши. Вы рассуждаете со строгостью и не имея проблем с желудком, что подобная преданность детям якобы является признаком позора. А дети? Пусть они сами выпутываются, пусть ищут съедобные корни». Точка зрения писателя более сложна. Он не может ни радоваться режиму, который он считает необходимым злом, ни согласиться с голлистами в их желании очищения. Он понимал дилемму, вставшую перед французами, и отказывался быть изгнанным кем-то тыльной стороной руки. Он один был готов действовать с такой честностью.

Эти повторяющиеся атаки ad hominem[54] будили в нем маленькую музыкальную шкатулку, которая в глубине души играла мелодию тревоги и беспокойства. «Я так устал от словесных распрей, от нетерпимости, от фанатизма», – писал он в своем «Письме заложнику». Сочетание отдаленности и растущего одиночества приводило к разочарованию. С этого периода началось то, что Жюль Руа квалифицировал в своей книге как «страсть Сент-Экзюпери». Это будет настоящее мистическое приключение, тупая боль, которую он испытывал с детства и которая станет еще более острой. Он превратился в желчного разочарованного ипохондрика. Он не уступит больше зову городских сирен. Он знал, что такое вечная пустыня, вся лучащаяся светом родников или оазисов, и она, казалось, была готова открыть ему свою тайну…