99 дней

– Кардиологические, – тут же отвечает он, затем выдыхает и качает головой. – Наверное, причина немного банальна и очевидна, да? «Дамы и господа, отец этого пацана умер от сердечного приступа, посмотрите, как он работает над своими проблемами самым очевидным в мире способом».

Никогда не слышала, чтобы Гейб говорил о папе. Не знаю, почему-то считала смерть Чака скорее потерей Патрика, чем кого-либо другого. Наверное, потому, что больше чувствовала ее от него, потому что Патрик был моим любимым Доннелли, и где-то глубоко в подсознании я считала его и любимчиком Чака. Вот что было самым замечательным в Чаке, вот почему на его похороны пришли шестьсот человек: все считали себя его любимчиками. Вот таким он был человеком.

– Не самым очевидным, – говорю я Гейбу, склонив голову, чтобы посмотреть на него. Солнце отбрасывает пятна на кожу его щек и лба. Его нос очень прямой. – Самым очевидным было бы присоединиться к группе.

Он смеется.

– Это верно, – признает он и включает поворотник, чтобы свернуть с дороги. – Нет ничего хуже.

Мы обедаем в бургерной быстрого обслуживания не так далеко от выезда – в пакетиках из вощеной бумаги полно картошки фри, а в высокие пластиковые стаканы налит чай со льдом. Пока ем, меня одолевает застенчивость, когда я смотрю на широкие белые бедра, торчащие из-под шортов. Бегаю я или нет, но бекон в бургере, возможно, никак не способствует похудению.

– Какие новости? – спрашивает Гейб, подтолкнув меня в плечо – так говорила его мама, имея в виду: о чем думаешь? Качаю головой и сминаю пакетик от картошки в маленький шарик.

– Твоя сестра поцарапала мою машину ключом, – признаюсь я.

Гейб смотрит на меня, открыв рот.

– Подожди, что? – спрашивает он, голубые глаза становятся огромными. Мы сидим на открытом багажнике его машины, ноги болтаются над бампером, но он вдруг соскакивает. – Господи, Молли. Когда?

– На работе, – бормочу я, снова опуская взгляд на колени и прячась за занавесом длинных волнистых волос. Я никому не рассказывала об этом и, признавшись Гейбу, словно сорвала пластырь: чувствую себя хорошо и одновременно крайне отвратительно. Не понимаю, как стала таким человеком, одной из тех девчонок, что вечно купаются в драме. Человеком, романтический мусор которого в буквальном смысле переполняет целую книгу. Два года назад разобраться в себе мне помогал Патрик. Теперь приходится делать это самой.

И Гейб здесь совсем не помощник: когда я выглядываю из-за водопада своих волос, на его лице отражается злость, но она точно направлена не на меня.

– Слушай, – говорит он, – я с ней разберусь, хорошо? Это же… это реальное дерьмо. Джулии иногда все сходит с рук. И я в последнее время пытался не давить на нее из-за… – Гейб замолкает и качает головой. – Неважно. Я с ней разберусь.

– Нет, нет, нет, – протестую я, тоже спрыгивая с багажника. Господи, станет только хуже, если в это ввяжется Гейб. Наверное, это логично, а может, и нет, но с тем, что происходит между мной и Джулией – между мной и Патриком, между мной и Гейбом, надо справиться мне самой. – Все в порядке, – вру я, желая этого ради нашего же блага. Тянусь и касаюсь его теплой руки под локтем. – Правда, не надо. Я с этим разберусь.

Гейб закатывает глаза, но не спорит. Мне это нравится – что он, кажется, доверился мне. Что не пытается убедить, будто ему лучше знать. Я прослеживаю за его взглядом до деревьев; он припарковал машину багажником к лесу, к широкому пространству непрерывной зелени. Я уже забыла, как скучала по этому, находясь в Темпе.

– Ладно, – говорит он, отводит руку назад и, прикоснувшись к моей и сжав ее, отпускает. Моя рука гудит до самого сгиба, как будто я ударилась локтевой костью. – Но я… Я знаю, что с момента возвращения сюда твоя жизнь стала сплошным балаганом. И понимаю, что это во многом моя вина.

Я качаю головой и готовлюсь не согласиться.

– Все не так…

Гейб кривится.

– Так и есть, – говорит он.

Я на мгновение вспоминаю, как его теплый рот касался моего. И понимаю, что с Гейбом чувствую себя в безопасности, словно его универсал – машина для бегства, и мы ночью отправимся к границе. Довольно заманчивая идея.

– Хорошо, – наконец соглашаюсь я. – Так и есть.

– В одной лодке, помнишь? – Гейб пожимает плечами, солнце играет на более светлых, каштаново-янтарных, прядях его волос. Он садится на багажник «Вольво», снимает несколько волосинок собачьей шерсти и бросает их на землю. – Я не сделаю ничего, что тебе не по душе, это твое родео, но… в одной лодке.

– Мое родео? – Я сажусь рядом, упираюсь на руки за спиной и поворачиваюсь к нему. – Хорошо.

– Хорошо, – повторяет Гейб. Затем тоже отводит руки за спину. Его мизинец касается моего. Я оглядываюсь и смотрю на наши соседствующие руки, мои обкусанные кутикулы и светлые волоски на его запястьях. Представляю, что он повзрослел и окончил медицинские курсы, и вот на операционном столе лежат пациенты, и он засовывает руку в их грудные клетки и чинит их разбитые сердца.

День 18