99 имен Серебряного века

Не избежал Пастернак влияния модного тогда футуризма, особенно после знакомства с Маяковским («Я был без ума от Маяковского и уже скучал по нем», — отмечал он в «Охранной грамоте»). Вместе с Маяковским и Асеевым Пастернак участвовал в футуристическом альманахе «Весеннее контрагентство муз» (1915). Но в дальнейшем пути Пастернака и Маяковского резко разошлись. Футуриста из Пастернака не вышло, так же как не вышло и ангажированного властью поэта. О Маяковском Пастернак писал в 1927 году: «Я не понимал его пропагандистского усердия, внедрения себя и товарищей силой в общественное сознание, подчинения голосу злободневности».

Марина Цветаева отмечала различную ценность и сущность Пастернака и Маяковского: «У Пастернака никогда не будет площади. У него будет, и есть уже, множество одиноких, одинокое множество жаждущих, которых он, уединенный родник, поит… На Маяковском же, как на площади, либо дерутся, либо спеваются… У Маяковского мы всегда знаем о чем, зачем, почему. Он сам — отчет. У Пастернака мы никогда не можем доискаться до темы, точно все время ловишь какой-то хвост, уходящий за левый край мозга, как когда стараешься вспомнить и осмыслить сон… Действие Пастернака равно действию сна. Мы его не понимаем. Мы в него попадаем… Пастернак — чара. Маяковский — явь, белеющий свет белого дня… От Пастернака думается. От Маяковского делается…» (1932).

Но мы забежали вперед. Вернемся назад. В декабре 1916 года выходит книга стихов Пастернака «Поверх барьеров», в которой он, по его признанию, отказался «от романтической манеры», и тем не менее «простые слова» и «новые мысли» бились в метафорическом садке. И еще одна особенность поэтики Пастернака: он действительность почти всегда переводит в «новую категорию», то есть постоянно ее преобразует.

Любимая — жуть! Когда любит поэт,
Влюбляется бог неприкаянный.
И хаос опять выползает на свет,
Как во времена ископаемых…

Летом 1917 года Пастернак собирает книгу «Сестра моя жизнь». Однако она выходит из печати лишь в 1922 году и делает Пастернака знаменитым. До ее выхода стихи, входящие в книгу, ходили в списках, и, как отмечал Брюсов: «Молодые поэты знали наизусть стихи Пастернака, еще нигде не появившиеся в печати, и ему подражали полнее, чем Маяковскому, потому что пытались схватить самую сущность его поэзии». Многие поняли, что Пастернак — поэт даже не от Бога, а сам Бог-сочинитель, тайновидец и тайносоздатель, хотя Пастернак часто себя представлял в стихах всего лишь как «свидетель». Свидетель мировой истории.

Сестра моя — жизнь и сегодня в разливе
Расшиблась весенним дождем обо всех,
Но люди в брелоках высоко брюзгливы
И вежливо жалят, как змеи в овсе.

У старших на это свои есть резоны.
Бесспорно, бесспорно смешон твой резон,
Что в гроóзу лиловы глаза и газоны
И пахнет сырой резедой горизонт…

А как не процитировать хотя бы начало стихотворения Пастернака «Определение поэзии»?

Это — круто налившийся свист,
Это — щелканье сдавленных льдинок.
Это — ночь, леденящая лист,
Это — двух соловьев поединок…

Вот так лирично и мощно начинался Пастернак. Затем последовали повесть «Детство Люверса», сборник «Темы и вариации», поэма «Высокая болезнь», «Спекторский»… В 1931 году вышла «Охранная грамота», в 1932 — «Второе рождение». Название «Второе рождение» не случайно. В этой книге Пастернак окончательно отверг футуристическую поэтику и перешел на многосложность стиха, на его смысловую ясность. Впрочем, как отмечал Федор Степун: «Пастернак никогда не имел ничего общего с футуристической улицей».

В 30-е годы положение Пастернака было весьма двойственным. Как отмечает его сын и биограф Евгений Пастернак: «Все, за малым исключением, признавали его художественное мастерство. При этом его единодушно упрекали в мировоззрении, не соответствующем эпохе, и безоговорочно требовали тематической и идейной перестройки…»

Место Пастернака в советской литературе определил Демьян Бедный:

А сзади, в зареве легенд,
Дурак, герой, интеллигент.

Или, как написал Александр Архангельский:

Все изменяется под нашим зодиаком,
Но Пастернак остался Пастернаком.