– Она моя подруга, пока не увела тебя, олигарха недоделанного. (хлоп! хлоп!) Знаешь ведь, зачем она пошла с Гансом? (хлоп! хлоп!)
– Трахаться? – предположил я.
Хлоп! Хлоп! Хлоп!
– Трахаться во Дворце конгрессов неудобно, возможен только минет в гардеробе, там места есть зачетные, – со знанием дела сообщила Николь. – Твой приятель за минет поможет ей познакомиться с тобой, а я останусь в жопе. Такая у нее программа-минимум на сегодня.
Хлоп! Хлоп! Хлоп!
Она устала выбивать пыль из меня и откинулась на спинку кресла, тяжело дыша. Я понял, что она рассержена донельзя. Я тоже откинулся на спинку и стал неспешно раздумывать, почему женщины так беснуются по поводу своих подруг и почему меня поведение Ганса вовсе не раздражает.
Тут на сцене наконец все расселись в соответствии с табелем о рангах, и солидный пожилой господин, пройдя к трибуне, торжественно возвестил об открытии мероприятия.
Затем он же без какого-либо вступления или перехода принялся зачитывать какой-то нудный текст, и зал, после минутного оживления, снова вернулся к привычной суете.
…Зал еще слушал нудного оратора, когда сцена вдруг разверзлась с громом и молниями. Крыша исчезла, стало видно ослепительно голубое небо, и в этом небе появилась сначала черная точка, а потом и сам вертолет. Удивительно, что шум винтов совершенно не мешал мне слышать голоса вокруг. Один из голосов, похожий на голос Гнусного Строителя, донес до меня ужасное известие:
– Кайтесь, нищеброды! Падай ниц, быдло! Олигархи летят!
Поднялся гомон, все вскочили, бешено аплодируя вертолету, а женщины даже принялись срывать с себя то немногое из одежды, что на них сейчас было, и швырять на сцену. Лифчики, трусы и колготки толстым слоем намотались на винты вертолета, замедляя их ход. Скоро машина замерла, и тут же распахнулась дверь салона.
Первым показался полуголый Роман Абрамович в шортах, окантованных стразами, и с футбольным мячом в руках, и тут с мест повскакивали даже мужчины, пританцовывая в экстазе. Следующим по ступенькам вертолетного трапа неторопливо спустился Виктор Вексельберг, в строгом костюме, но с корзинкой, полной раскрашенных яиц, и гомон чуть поутих, но когда в дверном проеме показалось небритое лицо Михаила Ходорковского, в зале наступила полная тишина.
Ходорковский в грязном рабочем комбинезоне, устало держась за перила, сошел по трапу и подошел к самому краю сцены. Там он поднял руку, всю синюю от наколок, и, указывая на меня обкусанным ногтем, закричал что есть силы:
– А олигарх-то ненастоящий! Ненастоящий у вас тут олигарх!
Николь в испуге отшатнулась от меня, вскочила на ноги и даже не закричала, а зашипела, как змея, во все стороны:
– Я не знала! Я не виновата! Он сам ко мне пришел! Вставай, тебя ждут! Вставай же. Просыпайтесь, Михаил Дмитриевич, пресса подошла.
Я открыл глаза и вытер вспотевший от ужаса лоб.
– Михаил Дмитриевич, у вас сегодня четыре подхода к прессе, – официальным тоном сообщила мне Николь, и я догадливо поискал глазами непрошеных свидетелей.
Так и есть, рядом с нами уже переминались с ноги на ногу две ярко раскрашенные улыбчивые блондинки и один хмурый молодой человек с небольшой треногой на плече и огромной телекамерой в руках.
Я послушно встал, и вся моя свита тут же двинулась из партера в коридор, ловко раздвигая разодетую толпу и услужливо показывая мне дорогу.
Глава двенадцатая
– Вечером показ в Зверюшнике, тебе надо будет жестко оттоптаться по аборигенам, – заявила мне Николь, едва официант отошел от нашего столика.
Мы сидели в обычном уличном кафе, где не надо было держать лицо или делать вид, что ты прячешься от папарацци.
Это было простое московское уличное кафе: несколько столиков на типичной городской улочке – широкий пыльный тротуар, исцарапанные сразу во всех видных местах, зато старательно умытые с утра пластмассовые кресла, плюс книжки меню в обложках из кожзаменителя, привязанные грязно-серыми бумажными веревочками к потертым жизнью столикам.
Только невежды полагают, что подобные характеристики именуются отрицательными – на самом деле все вышеперечисленное лишь объясняет повышенную востребованность заведения, где мы втроем уселись отдохнуть после напряженного дня.
Впрочем, Ганса нельзя было назвать третьим – он был просто соседом, подхватившим со стойки бара случайную газету и теперь уныло бубнившим в ожидании своего пива унылый и предсказуемый текст: