990 000 евро

На середину танцевального зала вышел конферансье, одетый в строгий темный пиджак, белую рубашку с галстуком, но босиком и без штанов. Уж не знаю, кого он там из себя изображал – Ходорковского, что ли?

Манерно вжимая себе в рот микрофон, конферансье почти пропел на все заведение:

– Господа, мы начинаем наш традиционный ежегодный бал-маскарад! Напоминаем, что все сборы от этого мероприятия пойдут на пропаганду толерантности в российском обществе! Также напоминаем, что на маскараде все гости у нас инкогнито и за обнародование настоящих имен полагается штраф в тысячу евро. Помните об этом, господа, во избежание никому не нужных недоразумений!

Ганс вдруг завозился на диване, роясь в кармане галифе, а потом я увидел, что он вытащил телефон и тупо смотрит на экран.

– Сети нет, – сказал Ганс хмуро. – Глушат тут, что ли? А поверка через полчаса. Если Суслик не прикроет, нам кранты. До осени будем в нашем клоповнике париться.

Он взглянул на меня, а я на него. Широкое веснушчатое лицо моего приятеля сейчас было искажено такой гримасой боли и отчаяния, что у меня самого защипало в глазах.

Последние два месяца Ганс все уши мне прожужжал про замечательные тактико-технические характеристики своей невесты, которая уже устала ждать его дембеля, обещанного еще в апреле.

В апреле не сложилось, потому что Ганс, я и еще пятеро человек из нашего взвода были изобличены в причастности к первоапрельской шутке, монтажу квадратных колес на «шестерку» комбата. Трезвым комбат за руль никогда не садился, а в тот памятный день влез в машину совсем неадекватным. Поэтому смог выехать за ворота части и проехать на своем получившемся новомодном тракторе два квартала столичных окраин, прежде чем его пропитый мозг растрясло настолько, что он догадался исследовать колеса.

Спалились мы из-за тупости и жадности Ганса – этот четкий пацан, вместо того чтобы припрятать в надежном месте снятые оригинальные колеса, а потом вернуть на место, в чем, собственно, и заключалась придуманная мною шутка, тупо продал их знакомому прапорщику из соседней части. Тот перепродал товар другому прапорщику, из нашей части, а уже тот прапор, заслышав про беду у комбата, принес ему на продажу те самые колеса. Пройдя по цепочке прапорщиков, комбат вышел на Ганса и отметелил его так жестко, что тот без колебаний сдал всех затейников.

Впрочем, я на него не в обиде – две недели на гауптвахте под присмотром Акулы прошли, конечно, не очень весело, зато у Ганса кардинально улучшился характер. Он почти перестал быковать, а иногда даже производил впечатление разумного человека. Серьезно огорчило меня другое следствие нашей выходки – дембель нам был обещан не раньше июня, когда в батальон прибудет последний боец нового призыва.

Чтобы хлебнуть хмельного воздуха свободы, нам теперь приходилось бегать в самоволки чаще обычного, а значит, чаще нарываться на патрули. Но мы физически не могли уже торчать в казарме и удирали при первой возможности, возвращаясь только на вечернюю поверку. Офицеры давно махнули на нас рукой, не интересуясь нами в течение дня, но вечерняя поверка – это незыблемый, практически святой момент перед отбоем, когда солдат обязан откликнуться на свою фамилию звонким «я», иначе разверзнутся небеса и запылает земля под ногами у ротного.

Так вот, судя по моим часам, земля под ногами у нашего капитана уже начинала дымиться.

– Вы позволите? – Возле нашего дивана остановился густо накрашенный мужик в белом халате, из-под которого кокетливо выглядывали бледные тощие ножки. Халат был застегнут лишь на пару пуговиц, потому что мешал живот, а в разрезе груди предупредительным семафором краснел кружевной лифчик.

Я коротко вздохнул и пожал плечами:

– Да садитесь, конечно.

– Нет-нет, я хотел пригласить вашего спутника, – мягко улыбнулся Доктор.

– Куда пригласить? – оторопел я.

– На танец, – в свою очередь удивился моей непонятливости Доктор.

Я взглянул на Ганса. Веснушек на его лице уже не было видно, зато стали хорошо видны желваки, гуляющие по его мятой щетинистой харе. Было ясно, что именно скажет или даже сделает сейчас Ганс, – он и так сидел здесь на последнем градусе терпения.

Я встал и протянул руку Доктору:

– Позвольте мне потанцевать с вами. Мой друг сейчас немного расстроен. У него вчера умерла любимая собачка, и он до сих пор не может прийти в себя от горя.

– О боже!.. – отчетливо всхлипнул Доктор. – У меня ведь месяц назад тоже умер близкий друг, канадский енот Чарльз. Я кремировал его по православному обычаю. Как вы думаете, он ведь сейчас на небесах? Ведь у животных не может не быть души, не правда ли?

Этот православный енот щебетал еще что-то подобное, но мне удалось увести его от Ганса, и мы принялись вальсировать по танцплощадке, толкаясь среди довольно плотной толпы прочих пидарасов.

Доктор начал теснее прижиматься ко мне, а потом вдруг повел носом и удивленно спросил:

– Не могу понять, какой парфюм вы используете?

Я мысленно охнул, но потом меня осенило, и я снисходительно усмехнулся ему в глаза: