999. Последний хранитель

Он немного помолчал, чтобы его слова прозвучали более весомо:

— А ты, Рим, — кузница всяческого злодейства и гнусности! И дочери твои — разврат, содомия и симония! Тебя надо без всякой жалости бичевать и обновить. Через месяц Пасха, и тому, кто не склонит головы, ее отрубят! А того, кто не омоет душу кровью Христовой, сожгут! Теперь идите с миром.

Камни маленькой церкви Санта-Вердиана еще гудели от слов проповедника, когда печальная вереница верующих степенно двинулась к выходу и миновала грязную входную дверь. Церковь располагалась вдали от центра Флоренции, а потому на узкой улочке делль Аньоло и в окрестных лугах прихожан поджидали лошади и экипажи.

Лоренцо Медичи пожалел о том, что несколько лет назад позволил доминиканцу проповедовать в Сан-Марко. Нападки монаха на церковную коррупцию и нравы правительства не способствовали движению по пути компромиссов и соглашений, который выбрал Великолепный. А ведь именно это решение в последние годы позволило Флоренции все более обогащаться и доминировать среди сил, составляющих в Италии политическое равновесие. Поэтому, несмотря на все уважение к монаху, правитель Флоренции отвел ему роль скромного лектора в маленькой отдаленной церкви. Порой он и сам, переодевшись простым торговцем, приходил послушать проповедника.

В глубине единственного нефа, за хорами, Джованни Пико любовался великолепной картиной Джотто ди Бондоне, находящейся в алтарной нише. На ней была изображена Мадонна с Младенцем на руках. Ее синий плащ прекрасно сочетался с золотым одеянием, на редкость рельефно выделяя фигуру. Лицо, написанное в три четверти оборота, хранило такое выражение, словно она знала какую-то тайну, которую могла поверить только художнику.

Пико посмотрел в левый трансепт, где Савонарола принимал скромные поздравления верующих. На его проповеди стекалось все больше народа всех сословий. Среди них попадались и аристократы, и торговцы, и простой люд. У монаха во Флоренции было много последователей. Это заставляло церковную верхушку относиться к нему подозрительно. Его растущая популярность пугала. Слушая то, что он говорил о Римской церкви, Пико изумлялся, как его еще не отстранили от служения.

Джованни подошел к Савонароле. Тот все продолжал журить и раздавать благословения, а его крючковатый нос, казалось, указывал пастве, где следует опуститься на колени. Пико нужен был его совет. Письмо, полученное из Рима, требовало принять решение. Монах снова надвинул на голову черный капюшон и уже входил в ризницу, когда почувствовал за плечами чье-то присутствие и остановился, но не обернулся.

— Если ты тот, о ком я думаю, то мои слова не возымели на тебя никакого действия.

— Твои слова остры, как толедские клинки, но щит твоей дружбы все же сильнее.

Монах повернулся к нему, снял капюшон и обнажил широкую тонзуру, вокруг которой бобриком стояли густые черные волосы.

— Что ты сделал со своими золотыми локонами? — спросил он без улыбки.

— Они из другой жизни. Перед тобой теперь новый человек. Я изучил геометрию, — ответил Пико.

— Оставь Платона в покое. Ты в церкви, и с тобой говорит служитель Господа. Еще и бороду отрастил. Ты что, в монахи собрался?

— Постригусь, когда Савонарола займет почетное место во Дворце синьории.

— Смотри, ты пообещал!

— И сдержу слово.

— Если ты не собираешься в монахи и все, что я тут говорил, не произвело на тебя впечатления, то скажи, зачем ты явился? Прошло уже столько времени.

— Мне нужны твои дружба и совет.

— Первое может дать человек, второе — исповедник. Кто требуется тебе?

— Оба. Когда в одном существе сочетаются несколько природных свойств — это почетно.

— Нахал и богохульник! Иди, я тебя обниму. Давно я так никому не радовался.

Через дверь ризницы они вышли в поле, где уже зацвел миндаль и распустились первые цветы унаби.[55] По краям теснились густые кусты мимозы. Их желтые цветки напоминали путникам о золоте, которое Флорентийская республика щедро раздавала своим гражданам. Пико был почти на пядь ниже ростом и на десять лет моложе монаха. Издали Савонарола мог показаться согбенным старцем, хотя ему было всего тридцать пять. Да и слова графа словно придавили его к земле.

— Забудь о друге. Если я не выслушаю тебя как исповедник, то буду опасаться, что когда-нибудь донесу о том, что ты мне сказал. Ты повредился в уме, Джованни. Твой разум поражен грехом гордыни.

— Ты меня знаешь как никто другой. Не я искал дорогу, что привела меня к этим выводам. Она сама мне открылась. Верь мне, Джироламо, все, что я говорю, истинно, логично и не несет в себе зла.

— Как же случилось, что ты осмелился пустить побоку Христа и все его деяния? Поверить не могу!

— Теперь все предстает в новом свете. Никакое из его деяний не противоречит его примеру. Мать есть любовь, и мы все — ее дети, Джироламо.

— Ты богохульствуешь, и я не могу отпустить тебе грехи.