99942 [СИ]

– Он изменился. После тюрьмы… нет-нет, он сел не за что-то ужасное, убийство или… нет, он работал судовым радистом, и однажды корабль арестовали в территориальных водах какой-то страны. Где-то в Африке, кажется. Запрещённый груз или происки конкурентов. Когда Диму освободили – домой вернулся другой человек, не тот, что пытался сделать всё ради семьи, изменить мир вокруг сына… нет, он просто сдался, а потом… ушёл.

– Сын не винил вас в уходе отца?

– Нет, я не знаю… это было давно. Я воспитывала его сама. Понимаете? Мы общались, и он всегда помогал мне. Максим любил меня! То есть любит… – Голос женщины срывается, руки соскальзывают с колен, как подтаявший снег с крыши.

Врач пытается извиниться взглядом, но глаза женщины избегают этой подачки.

– Визиты близкого человека способствуют выздоровлению, – говорит доктор. – Такие случаи известны.

На это раз женщина отзывается – взглядом и слабой улыбкой.

– Надеюсь, это именно такой случай, – улыбается в ответ мужчина в гавайской рубашке с накинутым на плечи халатом.

***

Возможно, всё было иначе. Другие слова, другие интонации, другое почти всё – кроме неподвижного тела на больничной кровати и сутулой фигуры у её изголовья. Кроме самого Максима и его матери.

Потому что эти сценки – кусочки утерянной главы – он додумал сам. Из рассказов матери. Из собственных безбрежных снов, где било в набат прошлое, шёпотом звало настоящее и пело на несуществующих языках будущее, которое есть суть всякой фантазии.

Было, не было.

2

– Ты умеешь играть в футбол?

Да.

– Ты знаешь, что в тебя стреляли, и ты сейчас в больнице?

Нет.

– После того, как я сказал, что в тебя стреляли, ты понимаешь, где находишься и что произошло?

Да.

– Ты испытываешь боль?

…

***

– Ему больно? – спрашивает женщина у кровати Максима. – Мой сын чувствует боль?

Врач на секунду сжимает губы. На этот раз белый халат застёгнут на все пуговицы, подчёркивая границы личности доктора. Бежевые мужские мокасины воротят носы от женских туфель, упакованных в рваные бахилы.

– Не буду вам врать, заверяя, что боль чувствуют лишь пациенты в минимальном состоянии, сохраняющие в коме реакции на внешние…

– Доктор?

– Да, – выдыхает врач, словно ядовитое облако. – Одна из пуль прошла через череп и мозг, другая сломала ребро, задела верхушку лёгкого и пробила лопатку. Максим страдает от болевых ощущений. Даже в вегетативном состоянии. Мы спрашивали его во время сканирования. И… да, ему больно.

– Почему вы говорите только сейчас, ведь если… нельзя же так…

– Мы даём ему обезболивающие. Пожалуйста, не волнуйтесь. Воды?

Женщина отстраняется от протянутого стакана, как от скальпеля.

– Обезболивающие, когда вы их назначили?

– Как только узнали о необходимости, после сканера. Не все пациенты в таком состоянии испытывают физическую боль, у некоторых физическая боль не активирует таламус и другие участки мозга. Установив контакт при помощи МРТ, мы спросили, чувствует ли он боль. И получили ответ: "да".

"Да", – повторяет про себя женщина. И ещё раз, и ещё, стараясь воскресить голос сына, представить, что ответ предназначается ей. Доктор продолжает говорить: о том, что сканирование мозга помогло выяснить, когда лучше мыть и кормить Максима, что… но женщина не слышит его слов.

Она слышит "Да, да, да…"

А потом – эта мысль, случайная, тёплая, вязкая: "Радость. Если есть боль, должна быть и радость". Похожая на сон, на невидимую паутину, на отсутствие боли. Физические неудобства напоминают о жизни, а радость – о детстве. "Возможно, ему снится наш дом, игрушка-карусель над кроваткой, его любимая".

Женщина берёт руку сына, шершавую после просушивания и невнимательную к материнской ласке, и говорит:

– Ты должен проснуться, сынок. Знаешь почему? Потому что мы так мало говорили за последние годы. Да, я звонила, но это не то… Как дела? Что делает Аня? На работе всё хорошо? Но я не говорила о нас, только о себе, даже спрашивая о твоей жизни… Я думала о себе, хотела узнать всё ли нормально, чтобы не переживать об этом. Волновалась лишь за свой комфорт, который поддержат простые ответы. После ухода твоего отца я так долго пыталась построить новую жизнь, что забыла о поддержании старой, с тобой… вернее только и делала, что просто поддерживала, но не развивала… Максим, я люблю тебя. Очень люблю. И если ты меня слышишь, вот сейчас… знай, когда ты проснёшься, мы поговорим. О нас. Обо всём, что произошло за эти годы. – Женщина поднялась, не замечая врача, не замечая делящих лицо слёз. – Только проснись, хорошо? Максим, слышишь? Открой глаза, и мы поговорим.

Она ждёт, будто её взгляд может вернуть его к нормальной жизни, поднять тяжёлые веки. Но они даже не колышутся, лишь простыня поднимается и опускается на волнах дыхания, а под линией роста волос, торчащих щетиной (их сбрили во время операции), ровнёхонько над переносицей краснеет шрам, похожий на ожог от рублёвой монеты.

– Я буду ждать. И я приду завтра, и послезавтра. И я очень надеюсь, что там, где ты находишься… ты не страдаешь… хоть иногда. Возвращайся, сынок, хорошо? Мне не хватает тебя.

На лице доктора проступает мрачная озабоченность.