А. Блок. Его предшественники и современники

«интеллигенции» конца 1908 г. ясно показывает, что Блок за образами

борющихся станов Куликовской битвы подразумевает современных людей и

события. Однако и в этих выступлениях, и в примечании к циклу в первом

издании трилогии лирики («Куликовская битва принадлежит, по убеждению

автора, к символическим событиям русской истории. Таким событиям суждено

165 Станиславский К. С. Собр. соч. в 8-ми т., т. 7, с. 416.

возвращение. Разгадка их еще впереди». — III, 587) Блок отчетливо членит

современность и реальные исторические события — как бы противоречиво он

их ни истолковывал. Непосредственное художественное восприятие

(единственный возможный тут критерий ввиду явной «отвлеченности»

замысла) точно так же говорит, что здесь не просто «исторический

маскарад», — настолько художественно весомо, с пронзительной

художественной силой возникает при чтении и переживании цикла и лирически

обобщенный образ реального исторического события. Проблемой является,

однако, характер этого соотношения — откуда, из какого идейного источника

возникает эта необходимая раздельность и одновременно единство истории и

современности? Источником этого качества цикла является впервые отчетливо

прояснившаяся именно здесь историческая перспектива. В докладе «Народ и

интеллигенция», в явной связи с уже откристаллизовавшейся идейно-

художественной концепцией цикла, эта расчлененность истории и

современности дается так: «Есть между двумя станами — между народом и

интеллигенцией — некая черта, на которой сходятся и сговариваются те и

другие. Такой соединительной черты не было между русскими и татарами,

между двумя станами, явно враждебными…» (V, 323 – 324). Это значит, что

там, в истории, было прямое столкновение двух прямо противостоящих

исторических образований, здесь же, в современности, речь идет о

раздвоенности единого национально-исторического организма. Весь

художественный опыт Блока, который не может не привлекаться в данном

случае, добавлял к этой мысли, что подобная раздвоенность подразумевает, в

наиболее обобщенном виде, социальное разделение в границах опять-таки

национально-исторического единства как достаточно весомой реальности.

Следовательно, практически-художественно вопрос об исторической

перспективе становится вопросом о внутренних переходах между этими

социальными станами, об использовании каких-то граней и преодолении

человеком других элементов реально существующего в нем самом

исторического прошлого и нахождении возможностей социального действия в

духе исторического будущего.

Так дается историческая перспектива в стихотворении «Опять с вековою

тоскою…» (июль 1908 г.). Историческое будущее, поскольку речь идет о

событии огромной значимости для всей национальной истории, здесь имеет

чрезвычайно конкретную форму; Блок переводит лирическое повествование во

внутренний мир человека, готовящегося к такому перспективному событию. И

тут оказывается, что для подвига, для высшей формы социального действия,

надо одолеть «дикие страсти», которые «развязаны» «под игом ущербной

луны», т. е. надо обрести чистую душу и большое общее стремление в

трагической социально-исторической обстановке:

И я с вековою тоскою,

Как волк под ущербной луной,

Не знаю, что делать с собою,

Куда мне лететь за тобой!

Внутри самого человека это большое общее стремление, связанное с «песней»

национальной «судьбы», представляется не заданным, не предвзятым и

статично предопределенным и потому отдельным от конкретного

существования человека в мрачных социальных отношениях («под игом

ущербной луны»), как это было, скажем, в поэтических построениях Андрея

Белого о «пепельности» русской судьбы, — но, напротив, чем-то искомым,

возникающим в конкретной жизненной борьбе человека, борьбе с темным и

страшным и в себе самом:

Вздымаются светлые мысли

В растерзанном сердце моем,

И падают светлые мысли,

Сожженные темным огнем…

Сама историческая перспектива, будущее, возможный подвиг готовятся у нас на

глазах, в человеческой душе, ищущей путей к слиянию своей судьбы с судьбой

народной и потому ведущей трудную борьбу с «игом ущербной луны» и в себе

самой. И опять-таки в противовес тому же Белому, поскольку все рождается и

становится тут же, в особых конкретных обстоятельствах (а в особой

конкретности, достоверности происходящего нет ни малейших сомнений: та же

«ущербная луна» не только «история», но и «пейзаж», да еще какой!), — то

побеждает не «темное», страшное и ущербное, но «светлое», «будущее»:

«Явись, мое дивное диво!

Быть светлым меня научи!»

Вздымается конская грива…

За ветром взывают мечи…

Таков финал стихотворения — возможная победа «будущего» немыслима

без реальностей сегодняшней борьбы с «ущербным» и «страшным», и поэтому

жизнеутверждение носит высокий трагедийный характер.

Но тут возникает одна вполне своеобразная коллизия в читательском

восприятии. Не надо знать особых обстоятельств литературно-общественных

полемик, среди которых возникает и это стихотворение, и весь цикл «На поле

Куликовом», для того чтобы уловить в нем какие-то остроопределенные

современные ноты. А при несколько более конкретных представлениях об этой