А. Блок. Его предшественники и современники

негативно, отрицательно, — но для утверждения положительного, поэтического

смысла жизни, как возможная опора современности. В «Молниях искусства»

Блок утверждает: «Италия трагична одним: подземным шорохом истории,

прошумевшей и невозвратимой». Далее в очерке «Немые свидетели» говорится,

что здесь «… весь воздух как бы выпит мертвыми и по праву принадлежит им»

(V, 390). Но в стихах дается нечто несравненно большее: «подземный шорох

истории» поэтически толкуется и как высокое трагедийное утверждение жизни,

как «историческая информация», полученная от прошлого и помогающая

конкретному человеку жить и сегодня.

Стихотворение «Окна ложные на небе черном…» содержит в себе

лирический персонаж театрализованного типа. Это не значит, что Блок в каких-

то отдельных вещах отказывается от повествовательного принципа в пользу

театрализации. Нет, здесь происходит нечто иное. В цикле «На поле

Куликовом» в известной степени доведен до предела театральный принцип:

цикл стихов как бы превращается в «лирическую трагедию» с железной

внутренней логикой композиции. Блок не отступает от того, что обретено в «На

поле Куликовом», но развивает найденное далее. Он ищет композиций более

гибких, сложных, жизненно богатых, но на той же основе. И в «Итальянских

стихах» в целом, и в отдельных циклах, входящих в «дневник путешествия»,

есть и сквозной образ-персонаж «проходящего лица», и отдельные персонажи

внутри маленьких «драм» или «новелл», «проигрываемых» по ходу

путешествия; по более сложным разветвлениям замысла содержательно, идейно

используются и сами отклонения, и «рама» путешествия, и особые права

«рассказчика». Это дает возможность более гибких, жизненно убедительных

178 В записной книжке Блока к этому стихотворению запись от 16 – 17 мая

1909 г.: «Мотив песенки, петой на площади Синьории:

Что мне спеть в этот вечер, синьора,

Что мне спеть, чтоб вам сладко спалось» (IX, 136).

переходов от истории к современности, — таков общий смысл подобной

композиции, «монтажных перебивов» повествования «крупными планами»

отдельных сюжетов и, конечно, также и сложных переходов от «рассказчика» к

отдельным персонажам выделенных сюжетов.

Насколько это важно именно для общего содержания целого, для

художественно верных и тонких идейных акцентов, показывает хотя бы

«обрамление» стихотворения «Окна ложные на небе черном…» внутри цикла

«Флоренция». За маленькой драмой или новеллой об «углах жизни», где и

сейчас можно найти высокую поэзию, следует стихотворение «Под зноем

флорентийской лени…», датированное 17 мая 1909 г., где говорится о том,

насколько «беднее чувством» современный человек на фоне богатой красками

прошлой жизни, — кажется, что здесь «молчат церковные ступени, цветут

нерадостно цветы». Далее следует вторая строфа, вывод:

Так береги остаток чувства,

Храни хоть творческую ложь:

Лишь в легком челноке искусства

От скуки мира уплывешь.

Но ведь это мысль «проходящего человека», отчаявшегося на минуту от этого

постоянного зримого столкновения богатства истории и бедности современной

механической цивилизации. Мысль эта рождается естественно, органично, но

она не «конечная мысль», не последний вывод, она «проходяща», как и сам

человек, который на миг мог прельститься и ею, подумать и так. А то, что она

временна, доказывает «фон», путешествие, рождающее и совсем иные, более

трагедийно-глубокие мысли. Трагедиен предшествующий эпизод, где

«прожектором» освещена новелла о «полноте жизни», и «легкий челнок

искусства» нельзя отделить от этого потока жизни. Наконец, «скуку мира», его

«пустоту» и «легкость челнока», уносящего от этой скуки, полностью снимает

другая «перекладина рамы», стихотворение, предшествующее «прожектору на

древнем дворце» и датированное июнем 1909 г.:

Жгут раскаленные камни

Мой лихорадочный взгляд.

Дымные ирисы в пламени,

Словно сейчас улетят.

О, безысходность печали,

Знаю тебя наизусть!

В черное небо Италии

Черной душою гляжусь.

Пламенем охвачен пейзаж, и горящей предстает душа человека. Тут никак

нельзя сказать, что «весь воздух как бы выпит мертвыми», нет и не может быть

«скуки мира», «скуки жизни», «молчаливых церковных ступеней» и

«нерадостных цветов». Невозможен тут, в этом напряжении, в пламени жизни, и

«легкий челнок искусства». «Проходящее лицо» здесь открывает свою душу —

она совсем не «пустая» и не «легкая», она такая же пламенная или, вернее,

сожженная пламенем жизни, пламенем современности, как и «небо Италии».

Современность как трагедия сталкивается здесь с трагедией истории. В том же

очерке «Немые свидетели» Блок рисует «мрачное воображение пришельца из

России с ее Азефами, казнями и “желтыми очами безумных кабаков…”» (V,

392). Блок цитирует тут Белого, но его построение совсем иное. Активно

страстен его герой, несущий в себе всю драму современной России. Герой этот

«вдвинут в историю» и в ней ищет сжигающих и возрождающих страстей

трагедии. Он не ниже здесь, этот человек, тех героев, о которых повествует

«шорох истории». Отсюда этот поэтический параллелизм, а по смыслу

вернее — «сопряжение» «черной души» трагического героя современности и