А. Блок. Его предшественники и современники

друг». — Цит. по сб.: Немеровская О. и Вольпе Ц. Судьба Блока. Л., 1930,

с. 203).

художника — следует, вместе с тем, видеть совокупность разнородных

элементов в этом творчестве, их конкретно-исторические связи между собой,

основную познавательную линию этого творчества и ее соотношение с

объективными общественными противоречиями, конкретно-исторической

ситуацией в стране. Пытаясь понять единство того, что происходило в

отдельных человеческих душах, и того, что совершалось в России, и

соответственно — идейно-художественное единство своего пути от

«Балаганчика» и «Незнакомки», скажем, к циклу «На поле Куликовом» и

«Итальянским стихам», Блок стремится в трудных условиях торжествующей

реакции сохранить и по-новому применять творческое единство личного и

общего, искавшееся и находимое им в границах этого же художественного пути.

Конечно, Блок грубо неправ, мистически извращает реальные проблемы и

реальное положение вещей, когда он пытается подобное единство обосновывать

тем, что революция совершалась «не только в этом, но и в иных мирах». Но он

прав, когда он отвергает «синтетические» схемы, религиозные сводки «всего

воедино», то ли под знаком «слияния» науки и мистики, как это было у Белого,

то ли синтеза «бездн верхней и нижней», как это проповедовалось

Мережковским, противопоставляя всему этому трагедийные истолкования

человеческой души в ее соотношениях с объективным драматизмом социальной

структуры, драматизмом общей исторической ситуации. В неопубликованном

ответе на возмутившую его статью Мережковского Блок, не отказываясь от тех

реальных проблем, которые он пытался решить в докладе, вместе с тем

признает, что «… это самое можно было сказать по-другому и проще» (V, 445).

Запутанность и неясность своего изложения он объясняет не формально, а

содержательно: «Тогда я не хотел говорить иначе, потому что не видел впереди

ничего, кроме вопроса — “гибель или нет”, и самому себе не хотел уяснить»

(там же). Блок отвергает обвинения в мании величия, основную же проблему

«по-другому и проще», нисколько от нее не отказываясь, формулирует в этой

связи так: «На самом же деле, что особенно самоуверенного в том, что

писатель, верующий в свое призвание, каких бы размеров этот писатель ни был,

сопоставляет себя со своей родиной, полагая, что болеет ее болезнями, страдает

ее страданиями, сораспинается с нею, и в те минуты, когда ее измученное тело

хоть на минуту перестают пытать, чувствует себя отдыхающим вместе с нею?»

(V, 443). В таком виде основная проблема предстает органическим и

закономерным порождением основной линии эволюции Блока, никакие

мистические «сводки» и «шпаргалки» к ней неприменимы — ни в порядке

«оправдания», как у Белого, ни в порядке яростного опровержения, как у

Мережковского. Речь идет у Блока фактически о новом повороте, в связи с

новыми условиями русской жизни, того, что было найдено в предшествующей

эволюции.

Именно так и определяет стоявшую перед ним задачу уже в конце 1910 г.

Блок в ответе Мережковскому: «… мы, писатели, должны смотреть жизни как

можно пристальнее в глаза; мы не ученые, мы другими методами, чем они,

систематизируем явления и не призваны их схематизировать» (V, 443). Сколько-

нибудь органический союз с символистскими главарями для зрелого Блока был

уже невозможен; он попытался пойти на такой союз в относительно

кратковременный период, когда «… не видел впереди ничего, кроме вопроса —

“гибель или нет”». Поэтому в личном, человеческом плане он отходит от

Вяч. Иванова в течение ближайших лет, художественно обобщая этот отход в

анализировавшемся выше стихотворении 1912 г.; в том же 1912 г. в письме к

Андрею Белому от 16 апреля Блок говорит о Вяч. Иванове: «… ведь в лучшем и

заветном моем я никогда не был близок ему…» (VIII, 388). Несмотря на все

хлопоты Андрея Белого в начале 10-х годов по сколачиванию единой

литературной школы с единой идейно-эстетической платформой, такой школы

не получается; наладить заново личную близость с Блоком тоже не удается, они

остаются чужими, достаточно далекими друг от друга людьми. И как раз в

связи с размышлениями о роли Белого в этих попытках возродить символизм в

дневнике Блока от 17 апреля 1912 г. появляются такие размышления:

«“Символическая школа” — мутная вода… Для того, чтобы принимать участие

в “жизнетворчестве” (это суконное слово упоминается в слове от редакции

“Трудов и дней”), надо воплотиться, показать свое печальное человеческое

лицо, а не псевдолицо несуществующей школы» (VII, 140).

К таким жестким и максимально для него точным формулировкам,

отделяющим его от главарей символистской школы, Блок приходит уже в

период намечающегося в стране нового общественного подъема; идейно-

духовная и творческая жизнь Блока в этом смысле (разумеется, отнюдь не

прямолинейно) связана с важнейшими этапами реального исторического

движения. Однако подобная относительная ясность идейно-общественного

зрения Блока готовится сложными, многообразно перекрещивающимися,

противоречивыми творческими исканиями и размышлениями предшествующих

лет. В частности, достигаемая уже к концу 1910 г. известная степень ясности и