А. Блок. Его предшественники и современники

описание картины. Если Врубель — это «вчера» движущейся истории

современности, то в третьем пласте стихотворения присутствует авторское

«я» — персонаж, обозревающий картину, «ад» современной жизни в

интерпретации Врубеля:

На дымно-лиловые горы

Принес я на луч и на звук

Усталые губы и взоры

И плети изломанных рук.

Сегодняшнему зрителю врубелевский Демон видится усталым, изломанным,

болезненно-слабым; он не столько соблазняет Тамару блеском ада, дьявольского

дерзновения, сколько ищет у нее защиты от «страшного мира». Сама их

любовь — бессильная, обреченная попытка вырваться из «адской» современной

жизни.

Связь блоковской интерпретации темы Демона с «Итальянскими стихами»

обнаруживает неизменно присутствующее во всех блоковских публикациях

«Страшного мира» (кроме журнальной) стихотворение «Песнь Ада»,

датированное октябрем 1909 г. Здесь те же три пласта современной

действительности как движущейся истории даны через использование

мифологической сюжетной ситуации дантовской «Божественной комедии». В

кругах мифологического дантовского Ада современный художник, поэт,

встречает тоже современного человека, но несколько иного типа, чем

врубелевский Демон. Это тип человека полностью опустошенного, «вампира»,

любовника, губящего свои жертвы безлюбой, односторонне чувственной

любовью; старые блоковские темы опустошающей современной городской

любви здесь опять-таки не случайно даются в такой «культурной» раме, которая

должна обобщить современную тему именно как масштабную трагедию

истории:

Мне этот зал напомнил страшный мир,

Где я бродил слепой, как в дикой сказке,

И где застиг меня последний пир.

Комментируя это стихотворение в первом издании трилогии лирики, Блок

прибавил к культурно-исторической интерпретации современного демонизма

еще имя Достоевского: «“Песнь Ада” есть попытка изобразить

“инфернальность” (термин Достоевского), “вампиризм” нашего времени стилем

“Inferno”…» (III, 502).

Включая, таким образом, историю, как он ее понимает (а он ее понимает

как «музыкальный напор», воплощающийся в образах движущейся культуры),

непосредственно в сознание, в поведение персонажа и вместе с тем в

композиционную целостность произведения — как способ авторской

интерпретации изображаемых людей, событий и стоящей за ними

действительности, — Блок добивается одновременно индивидуальной

конкретизации лирического персонажа и высокой обобщенности всего

изображаемого. «Страшный мир» современности становится площадкой

жизненной игры больших, предельно сгущенных, интенсивно-эмоциональных

страстей, но не бытового «тихого безумия» мелочных происшествий

повседневности.

Тем самым Блок намечает пути к преодолению одной из иллюзий,

присущих не только докладу о символизме, но и такому решающе важному в

его эволюции явлению, как «Итальянские стихи». Сам изображаемый человек,

если он достаточно ярок, по-человечески значителен, масштабен как

личность — то есть стоит на уровне лирической трагедии, которой добивается

Блок, — часто истолковывался им прежде как случайно сохранившее

«естественность» явление в некоем нетронутом современностью «углу жизни».

Отсюда в годы, следующие за первой революцией, Блок делал прямой вывод о

соответствии подобного «естественного» человека поступательному ходу

истории, революции. Наиболее отчетливо проявляется подобная трактовка

персонажа в одной из граней цикла «Заклятие огнем и мраком». В качестве уже

сильно подточенного последующим развитием и действительности, и самого

Блока явления эта иллюзия присутствует в «Итальянских стихах», и особая ее

разновидность («младенец в душе») выступает в докладе о символизме.

Одновременно в стихах и прозе происходит усложнение и углубление

блоковских взглядов на современного человека. Противоречия истории

проникают и в «естественную» страсть, и в самого будто бы чудом

сохранившего свою неприкосновенную «естественность» человека.

Трагедийная концепция «Страшного мира» немыслима без такого усложнения

подхода поэта к современному человеку; особенно отчетливо толкование самих

«стихийных» страстей как возможных возбудителей и источников коллизий

«Страшного мира» видно в стихотворении «Вдвоем» («Черный ворон в сумраке

снежном…») журнальной публикации.

Хотя это стихотворение, датированное февралем 1910 г., позднее ушло в

другой раздел блоковских сборников, оно необыкновенно важно именно для

понимания основ концепции «Страшного мира». Сама «естественная»,

«стихийная» страсть рисуется здесь в изначально присущих ей и внутренне

взаимосвязанных контрастах, противоречиях; контрастное сочетание черно-

белых тонов дает одновременность и возвышенных, и «черных», гибельных

сторон любви — это единый мир лирической трагедии. Обычный для

блоковской любовной лирики сюжет бешеной скачки с возлюбленной на лихаче

дается в обычных же для поэта осмыслениях связи индивидуального любовного

чувства с катастрофическими «мировыми» событиями:

В легком сердце — страсть и беспечность.

Словно с моря мне подан знак.

Над бездонным провалом в вечность.

Задыхаясь, летит рысак.

Однако необычен конец — он и вводит всю тему в концепцию третьего тома,