А. Блок. Его предшественники и современники

поэтическими заданиями, как лирически осмысляет «неподвижный» характер-

персонаж (а такого характера-персонажа в поэзии Соловьева просто нет), где и

в чем терпит крушение, прибегнув к этим мистико-философским подпоркам для

создания четкой личности лирического «я».

Ясно, что такое положение вещей свидетельствует о недостаточной

духовной вооруженности молодого поэта и открывает возможности для

мистических истолкований его тем, сюжетов и персонажей. Вместе с тем

следует учитывать все трудности объективной ситуации и разные стороны

творческих замыслов Блока. Попытки прямого следования «синтетическим»

построениям Соловьева имеются в первом стихотворном сборнике Андрея

Белого «Золото в лазури»:

В поле зов: «Близок день.

В смелых грезах сгори!»

Убегает на запад неверная тень.

И все ближе, все ярче сиянье зари

Так писал Андрей Белый в стихотворении «Раздумье» (1901), посвященном

«памяти Вл. Соловьева»58. Учение Соловьева прямо толкуется как «сиянье

зари», возвещающее близкий и новый день. В стихотворении «Путь к

невозможному» (1903) в духе «мистического оптимизма» Вл. Соловьева

рисуется выход из противоречий современного сознания путем мыслительных

«синтетических» операций:

Ах, и зло и добро

Утонуло в прохладе манящей!

Серебро, серебро

Омывает струей нас звенящей

Это — к вечности мы

Устремились желанной.

Засиял после тьмы

Ярче свет первозданный.

В первом варианте своих воспоминаний о Блоке (1922) Андрей Белый считает

соловьевство не только наиболее полным выражением душевного состояния

круга своих идейных соратников, но и определяющим явлением в смысле

образно-поэтической структуры. Согласно Белому, «… муза поэзии Соловьева

на нашем жаргоне являлась символом органического начала жизни»,

соловьевская метафизика любви «являлась наиболее объясняющей нам нас»,

она освещала все «не одним только мужским логическим началом, но и

женственным началом человечества»59. Получается своего рода универсальный

поэтический ключ ко всем предметам лирического изображения. Тут-то и

возникает в своем роде парадоксальная ситуация. Старомодная в образном

смысле поэтика Соловьева превращается в руках ортодоксального соловьевца

Андрея Белого в «поток сознания» в стихе, размывающий стихотворную

композицию, лирический сюжет, сколько-нибудь твердые границы «я», от

имени которого идет речь в стихе. Универсальный, всеохватывающий

субъективизм, расплывающаяся, ни с чем конкретным не связанная образность

становятся поэтическим следствием деревянных логических философских схем

соловьевства в стихе. Впрочем, алогизм, произвольность внутренне не

сцепленных между собой образов, которые не поддаются жизненно

достоверному прочтению, в не меньшей степени присущи оригинальному

прозаическому жанру «Симфоний», характерному для художественных

устремлений Белого в ранний период его творчества.

58 Здесь и далее цит. по кн.: Золото в лазури. М., «Скорпион», 1904. Андрей

Белый на более поздних этапах радикально извращал свой путь не только в

мемуарах, но и в переделках стихов, перекомпоновках циклов и

сборников и т. д.

59 Белый Андрей. Воспоминания об Александре Александровиче Блоке. —

Записки мечтателей, 1922, № 6, с. 11.

Примечательно то обстоятельство, что современники часто готовы были и в

Блоке видеть прежде всего поэта музыкально-неуловимых образов и не

поддающихся сколько-нибудь внятному эмоционально определенному

восприятию настроений. Так, например, К Чуковский в свое время писал о

ранних стихах Блока, что в них «… смутность сонного сознания была так

велика, что все сколько-нибудь четкие грани между отдельными ощущениями

казались окончательно стертыми. Многие стихи были будто написаны спящим,

краски еще не отделились от звуков, конкретное — от отвлеченного…». О Блоке

в целом говорилось, что «… его лирика была воистину магией» и что «такою по

крайней мере ощущало ее наше поколение. Она действовала на нас, как луна на

лунатиков. Блок был гипнотизер огромной силы, а мы были отличные медиумы.

Он делал с нами все, что хотел, потому что власть его лирики коренилась не

столько в словах, сколько в ритмах»60. Такое восприятие лиризма Блока

основывается на реально присущих этой поэзии качествах. Неопределенность,

музыкальность, алогизм образов действительно свойственны Блоку, в

особенности первого и, быть может еще в большей степени, второго томов.

Было бы нелепостью пытаться отрицать это. Но сейчас, в имеющейся уже

большой исторической перспективе, кажется ясным и окончательно

утвердившимся в восприятии читателя также и другое. Вряд ли можно назвать

еще какого-либо лирика дореволюционной поры, чей поэтический облик

казался бы столь же эмоционально определенным, законченным, как у Блока.

Поэтом трагических страстей, огромной яркости, интенсивности, силы чувства

видится сейчас Блок в не меньшей мере, чем лириком зыбких, неуловимых,

смутных оттенков и полутонов, музыкально-неопределенных переживаний.

Такая двойственность, очевидно, объективно присуща поэзии Блока.

Все это имеет большое значение для понимания как дальнейшей эволюции

поэзии Блока, так и ее судеб в последующем развитии русской культуры. В