А ЕСТЬ А

Казалось, он отодвинулся еще дальше и теперь мог охватить всю протяженность их жизни; голос его звучал ровно, ненапряженно; звук как будто приобрел ту же глубину, что и зрение.

– Я знал это двенадцать лет назад, – сказал он. – Знал задолго до того, как об этом узнали вы, и мне надо было понимать, что вам это откроется. В ту ночь, когда я связался с тобой в Нью-Йорке, я подумал об этом, как… – он говорил это Галту, но перевел взгляд на Дэгни, – о воплощении всего, что ты искал… всего, ради чего ты учил нас жить или умереть. Иначе и быть не могло. Это должно было случиться. Все определилось тогда, двенадцать лет назад. – Он взглянул на Галта и тихо усмехнулся: – А ты говорил, что мне досталось больше всех!

Он резко отвернулся, затем медленно, словно подчеркивая значимость действия, долил вина в три сосуда на столе. Он поднял два серебряных кубка, чуть помедлил, глядя на них, потом протянул один Дэгни, другой – Галту.

– Держите, – сказал он. – Вы это заслужили, и вовсе не по воле случая.

Галт принял кубок из его рук, глядя прямо в глаза Франциско:

– Я отдал бы все за то, чтобы все было по-другому. Кроме того, что отдать невозможно.

Дэгни подняла свой кубок и посмотрела на Франциско так, чтобы он мог видеть, что она перевела взгляд на Галта.

– Да, – сказала она, и это звучало ответом на вопрос, – но я этого не заслужила, то, что заплатили вы, я плачу сейчас и еще не знаю, сумею ли расплатиться, и если ценой и мерой окажется ад, то гореть мне в нем дольше вас двоих.

Пока они пили, она стояла, закрыв глаза, чувствуя, как вино течет по горлу, и понимала, что для них троих это самый мучительный… и самый возвышенный момент в жизни.

Она не разговаривала с Галтом, пока они добирались вдвоем до его дома. Она не поворачивала к нему голову, сознавая, что даже взгляд был бы слишком опасен. Несмотря на молчание, она чувствовала спокойствие полного понимания, и еще она ощутила в себе напряжение, осознавая, что они не должны называть то, что понимали.

Но, когда они оказались лицом к лицу в гостиной, она обернулась к нему с полной уверенностью, будто убедилась в своем праве на это и могла опираться на эту убежденность и спокойно называть все своими именами. Она ровным голосом, в котором не звучало ни просьбы, ни ликования, лишь констатация факта, спросила:

– Вы возвращаетесь во внешний мир, потому что там буду я?

– Да.

Я не хочу, чтобы вы возвращались.

У меня нет выбора.

Вы уезжаете отсюда ради меня?

Нет, ради себя.

Вы позволите мне видеться с вами там?

Нет.

Я не должна видеть вас?

Не должны.

Я не должна знать, где вы и что с вами?

Не должны.

Вы будете следить за мной, как раньше?

Даже больше.

Чтобы защитить меня?

Нет.

Тогда зачем же?

Чтобы оказаться на месте, когда вы решите присоединиться к нам.

Она внимательно смотрела на него, не позволяя себе никакой иной реакции. Казалось, она пыталась нащупать ответ на вопрос, который не вполне понимала.

Остальные соберутся здесь, – объяснил он. – Оставаться там будет слишком опасно. Я стану для вас как бы последним ключом, чтобы открыть дверь в долину, прежде чем вход будет замурован.

Ах вот что! – Она подавила свой возглас, прежде чем он превратился в стон. Потом, вернув себе спокойствие, спросила бесстрастным, отстраненным тоном: – А если я скажу, что мое решение окончательно и я никогда не при соединюсь к вам?

Это будет ложь.

А если бы я захотела сейчас окончательно принять такое решение и придерживаться его, невзирая на будущее?

Невзирая на то, что вы увидите в будущем, и на убеждения, которые у вас сложатся?

– Да.

Это будет хуже, чем ложь.

Вы уверены, что я приняла ошибочное решение?

Уверен.

Вы полагаете, что человек должен нести ответственность за свои ошибки?

– Да.

– Тогда почему бы вам не позволить мне одной нести ответственность за мои ошибки?

Я вам это позволю, и вы будете нести ответственность.

Если я обнаружу, что хочу вернуться в долину, но слишком поздно, почему вы должны рисковать, оставляя Дверь открытой для меня?

Я не должен и не стал бы, если бы не преследовал личной выгоды.

Какой личной выгоды?

Я хочу, чтобы вы были здесь.

Дэгни закрыла глаза и опустила голову, открыто признавая свое поражение, поражение в споре и попытке спокойно принять все значение того, что оставляла.

Когда она подняла голову и, словно вобрав в себя его искренность, посмотрела на него, не скрывая ни страдания, ни страстного стремления, ни спокойствия, она знала, что и первое, и второе, и третье отражается в ее взгляде.