А. Г. Орлов-Чесменский

— Да что ты с титулом-то! Для тебя я всегда по имени буду, Лизанька — как звал-то меня, помнишь?

— Покорнейше благодарю, ваше императорское величество, однако милостью такою пользоваться ни в каком разе не могу. Недостоин. Да и не разглядели вы меня толком — что от поручика-то былого осталося.

— Да где разглядеть, вишь, слезы так глаза и застят, как в тумане все. А чего разглядывать-то — думаешь, забыла? Кабы забыла, не искал бы тебя нарочный без малого два года по всей Сибири. Приказ ему был — без тебя не ворочаться. Не гневлива, сам знаешь, а тут всеми казнями грозилася, коли воли моей не исполнит. Так ждала, так ждала — сердце замирало. А ты-то как — ждал, помнил? Жилось-то тебе каково?

— Ждать не ждал. Там, где десять лет отжил, ждать-то нечего.

— Таково стращно?

— Бог с ним со всем, ваше величество. К чему вам-то про такое житье нечеловеческое знать.

— А помнил, помнил, Алексей Яковлевич?

— И тут не совру — позабыть старался, иначе бы не выжить.

— Как так? Ведь памятью только и жив человек.

— Памятью, говорите, ваше императорское величество? Это что ж, памятью о горницах светлых, топленых, о пуховиках жарких, о застолье тесном, когда в чуме сидишь, от горького дыма слезой давишься, за год целый исподнее один раз сымашь в болотце простирать, а сам на солнышке летнем дрожмя дрожишь, от гнуса, как спастись, не знаешь?

— Неужто все годы таково тебе пришлось, болезный ты мой?

— Хуже бывало, лучше не было. А вы, ваше императорское величество, слова всякие про память!

— А как услыхал, что ищут тебя, что офицер за тобой приехал, поди, обрадовался?

— Чему радоваться-то? Почем знать, пошто разыскивает, для какой такой новой казни приехал.

— Как же дознался, что императрице ты нужен, что в Петербурге, во дворце тебя ждут?

— Не дознавался. В чуме сидел, как офицер расспрашивать стал, не видал ли кто поручика Шубина. Кто ж видеть мог, когда имени меня еще в Петербурге в Тайной канцелярии лишили. Вот тут он и сказал, что именем императрицы разыскивает, Елизаветы Петровны.

— И что ж ты тогда?

— И тогда не поверил, смолчал. А как он уж в дорогу собираться стал, спросил я его, как давно императрицей-то Елизавета Петровна. Он говорит, второй уж год на исходе. Тогда я и открылся… Как не поверить, когда урядник слова его подтвердил.

— А раньше-то неужто не знал, другие не сказали, что на трон отеческий я вступила?

— А кому говорить-то, кому знать? Там каждому до себя — как поесть, хоть и не досыта, как согреться, от морозов лютых спастись. Птица ведь от них на лету падает, мрет.

— И баб никаких с тех пор не видел?

— Почему, баб видел. С качадалкой жил.

— Ой, что ты, Алексей Яковлевич! Как мог?

— Как мог, ваше императорское величество? А так вот и мог — иначе бы не выжить. Мест тамошних не знал, к холодам непривычен, как еды достать, не ведаю, к делам ихним не приучен — вот она и помогла, выходила. Да и местные не так бычились, когда с бабой-то ихней.

— С собой привез?

— Схоронил. Третий год. Родами померла. Бабок там повивальных нет. Сами управляются. А она не управилась.

— Жалеешь?

— Жалею. Работящая была. Справная.

— А детки?

— Были. Перемерли. Там младенцы если чудом только выживают.

— А я, как отправился ты в Ригу, все надежду имела — сжалится император, на свадьбу свою с Катериной Долгорукой милость мне окажет, в Москву тебя переведет. И перевел бы. Он по дури своей все мог. Другим назло. Долгорукие и те, как задерется, отступались — гневить не хотели. Да помер наш Петр Алексеевич, племянничек мой, в одночасье помер. Сказывали, от оспы. Больно скоро вышло, да как раз в канун его свадьбы.

— Не бывали у него тогда, ваше величество?

— Нет, Алешенька. В слободе нашей тогда жила, глаз в столицу не казала. Да вот с его смертью быстро все так пошло. Ни с того, ни с сего Анну Иоанновну царицей выкликнули. Ей бы вроде подобреть от счастья нежданного-негаданного, а она как есть на меня рассвирепела. Разговоры пошли, будто гвардейцы меня поминать стали. В ноги тогда ей кидалася, молила хоть не ссылать тебя, хоть в покое где ни на есть оставить. Где там! Чтоб духу твоего не было, чтоб с глаз сгинул. Мне все монастырем грозила. Детками попрекала.

— Вот и сгинул поручик Шубин. Царское-то слово крепкое коли на зло, на добро-то его николи не бывает.

— Чтой-то ты, Алешенька, озлобился как.

— Где озлобился — жизнь узнал, а в ней добра не бывает, если ошибкой только. Оглянуться не успеешь, а уж добра-то поминай как звали — будто и не бывало.

— Изменился ты, Алексей Яковлевич, ох, изменился! Нехороший какой стал.

— Что там, старый просто.

— Ну, какая там у тебя старость — едва тридцать минуло. А седина вот, морщины… Да Бог милостив, поживешь на вольных хлебах, отойдешь. Все вернется.

— Что все-то, ваше императорское величество?