А. К. Глазунов

Когда переиграли все произведения, которые нашлись в доме, Шаляпин стал петь наизусть. Не отрывая глаз от певца, Александр Константинович внимательно следовал за всеми тончайшими оттенками его исполнения.

В самом конце вечера Федор Иванович спел «Блоху» Мусоргского.

С едкой, саркастической улыбкой начал Шаляпин странный рассказ, который поведал когда-то в кабачке гётевский Мефистофель:

Жил-был король когда-то,
При нем блоха жила.
Милей родного брата
Она ему была...

Постепенно облик певца становился все более гневным, глаза начинали сверкать злобой.

От блох не стало мочи,
Не стало и житья,—

возмущенно произнес он и, наконец, ураганом обрушил последнюю строфу:

А мы, кто стал кусаться,
Тотчас давай душить!

Даже Глазунов, обычно внешне невозмутимый, был потрясен. Не в силах сдержать своего волнения, Стасов подбежал к Федору, чтобы еще раз обнять и поцеловать его. Глаза Владимира Васильевича смотрели так проницательно и умно и так сияли, что нельзя было им не залюбоваться.

Шаляпин, любовно глядя на Стасова, говорил:

— Люблю Мефистофеля. Когда пою его в опере, у Гуно, то при взгляде на хилых Фаустов, которым нужно возвращать молодость да еще доставлять Маргарит, всегда вспоминаю Владимира Васильевича. Это, по-моему, единственный Фауст, который по плечу черту.

Расходиться начали только в третьем часу. Ночь была теплая и влажная. Звезды, переменив прежнее место, стали светить еще ярче. Но теперь это не вызывало грусти. Сегодня уже никому человек не мог показаться песчинкой, даже в сравнении со сверкающими, вечными звездами.

Глазунов подумал о «Пасторальной». Торжественный финал симфонии с его энергичными фанфарами и богатырской мощью оправданы. Они неизбежны. Вот почему темы предыдущих частей симфонии, то игриво-беззаботные, то скорбно-философские, появляясь в финале, изменяют свой облик, подчиняясь все нарастающему и ширящемуся ликованию.

У крыльца ждал привычный возница. Александр Константинович снова взобрался в коляску. Удобно устраиваясь на сидении, он думал:

— Молодец Федор! Ведь совсем недавно пел, как все, пока его вот на таком же вечере у Стасова кто-то не спросил: «Да ты понимаешь, что поешь?» И с тех пор как вырос! А Стасов! Что за великолепный старик! И всегда вытянет музыку. Не хочется, совсем не хочется играть, а заиграешь. Сердце радуется, когда он слушает.

КОНСЕРВАТОРИЯ

«С тонким чутьем человека-сердцеведа Вы всегда отгадывали наши нужды, волнующие нас запросы, всегда приходили нам на помощь в трудные минуты, так часто встречающиеся в жизни современной учащейся молодежи, словом и делом вселяли в нас внутренний мир, душевное спокойствие».

Из адреса Глазунову от оркестра Петроградской консерватории

Глазунов вошел в класс, подошел к столу и остановился. Спокойно и внимательно взглянул на обращенные к нему лица. В них можно было прочесть огромное уважение к великому музыканту, «который все знает, все понимает и все может, который для всех пример». Так охарактеризовал Глазунова его учитель Римский-Корсаков, так думали о нем все.

— Сейчас мы начнем новую тему, — сказал Александр Константинович, подошел к роялю, раскрыл ноты, и его карие глаза засветились острым любопытством. В обычно спокойном взгляде отразилась работа мысли великого музыканта, от внимания которого не могла ускользнуть ни малейшая деталь разбираемого произведения.

Не выпуская из рук неизменную сигару, композитор стал играть «Камаринскую» Глинки. Между отдельными разделами произведения он останавливался и довольно быстро, с увлечением, но не повышая голоса, пояснял тайны глинкинской инструментовки. Следить за ним было вначале трудно, но по мере продолжения урока ученики, захваченные множеством интереснейших сравнительных примеров, которые Глазунов приводил, пользуясь своей необъятной памятью, тоже увлекались все больше и больше.

Преподавать в консерватории Александр Константинович был приглашен в 1899 году. Композитор вел класс специальной инструментовки и другие теоретические предметы. Педагогическая работа ему нравилась. Правда, на групповых занятиях он несколько терялся. Нужно было объяснять так, чтобы было интересно и понятно, чтобы все успевали усвоить то, что казалось ему самому простым и ясным. Он помнил, как «схватывал на лету» все, о чем рассказывали ему в юности, и, ведя урок, не всегда мог правильно соизмерить силы своих учеников. Поэтому он сам и его ученики больше любили его индивидуальные занятия, где можно было поговорить обо всем подробно и не спеша.