А напоследок я скажу…

Зима на юге. Далеко зашло
ее вниманье к моему побегу.
Мне – поделом. Но югу-то за что?
Он слишком юн, чтоб предаваться снегу.

Боюсь смотреть, как мучатся в саду

растений полумертвые подранки.
Гнев севера меня имел в виду,
я изменила долгу северянки.

Что оставалось выдумать уму?

Сил не было иметь температуру,
которая бездомью моему
не даст погибнуть спьяну или сдуру.

Неосторожный беженец зимы,

под натиском ее несправедливым,
я отступала в теплый тыл земли,
пока земля не кончилась обрывом.

Прыжок мой, понукаемый бедой,

повис над морем – если море это:
волна, недавно бывшая водой,
имеет вид железного предмета.

Над розами творится суд в тиши,

мороз кончины им сулят прогнозы.
Не твой ли ямб, любовь моей души,
шалит, в морозы окуная розы?

Простите мне, теплицы красоты!

Я удалюсь и всё это улажу.
Зачем влекла я в чуждые сады
судьбы моей громоздкую поклажу?

Мой ад – при мне, я за собой тяну

суму своей печали неказистой,
так альпинист, взмывая в тишину,
с припасом суеты берет транзистор.

И впрямь – так обнаглеть и занестись,

чтоб дисциплину климата нарушить!
Вернулась я, и обжигает кисть
обледеневшей варежки наручник.

Зима, меня на место водворив,

лишила юг опалы снегопада.
Сладчайшего цветения прилив
был возвращен воскресшим розам сада.

Январь со мной любезен, как весна.

Краса мурашек серебрит мне спину.
И, в сущности, я польщена весьма
влюбленностью зимы в мою ангину.

1968

Молитва

Ты, населивший мглу Вселенной,
то явно видный, то едва,
огонь невнятный и нетленный
материи иль Божества.

Ты, ангелы или природа,

спасение или напасть,
что Ты ни есть – Твоя свобода,
Твоя торжественная власть.

Ты, нечто, взявшее в надземность

начало света, снега, льда,
в Твою любовь, в Твою надменность,
в Тебя вперяюсь болью лба.

Прости! Молитвой простодушной

я иссушила, извела
то место неба над подушкой,
где длилась и текла звезда.

Прошу Тебя, когда темнеет,

прошу, когда уже темно
и близко видеть не умеет
мной разожжённое окно.

Не благодать Твою, не почесть –

судьба земли, оставь за мной
лишь этой комнаты непрочность,
ничтожную в судьбе земной,

Зачем с разбега бесприютства

влюбилась я в ее черты
всем разумом – до безрассудства,
всем зрением – до слепоты?

Кровать, два стула ненадежных,

свет лампы, сумерки, графин
и вид на изгородь продолжен
красой невидимых равнин.

Творилась в этих желтых стенах,

оставшись тайною моей,
печаль пустых, благословенных,
от всех сокрытых зимних дней.

Здесь совмещались стол и локоть,

тетрадь ждала карандаша
и, провожая мимолётность,
беспечно мучилась душа.

1968

Метель

Борису Пастернаку