А облака плывут, плывут... Сухопутные маяки

Мы открыли окно, и вместе с пронизывающим холодом в номер, как цунами, ворвались звуки улицы — шум машин, грохот отбойных молотков, лай собак, крики на французском языке. И поняли мы, что в этом мире есть своя логика и свой смысл, так же как есть некая загадочная логика в листопаде. И стало нам хорошо. Весь тот день в Париже нам было хорошо. Мы оделись потеплее — шарфы, перчатки и так далее — и пошли пешком в Люксембургский сад. Все вокруг было желтым — и опавшие листья на земле, и солнце, заливавшее своим светом стеклянное здание кафе, и одинокая гербера в вазе на круглом мраморном столике, и пузатые чашки, и мой свитер, и мои волосы… Таким — желтым — все это и вышло на фотографиях Яира. В тот день он очень много фотографировал. Это был первый день моей беременности…

…Когда поезд дошел до Хадеры, мне захотелось в туалет, и я подумала: очень хорошо, что я бегаю по-маленькому так часто. Я пошла в туалет, заперла дверь на щеколду, задрала кофту и лифчик, осмотрела в зеркало грудь, затем приспустила большими пальцами трусы и проверила их еще раз. Они были белые. Потом я помочилась, вытерлась и поднесла бумажку к глазам. Ничего. Я нажала на педаль унитаза, и его зев с ревом распахнулся. Ветер… Синяя вода с запахом хлорки… Проносящиеся внизу рельсы… Обрывки туалетной бумаги на шпалах… Возникший еще в детстве страх, что засосет в эту дыру и выбросит под поезд…

Я вернулась в вагон, отыскала глазами сумку, села на свое место и инстинктивно сжала мышцы влагалища, словно пытаясь предотвратить наступление месячных. Ведь одно-единственное пятно может сразу все погубить…

Я сошла в Бат-Галим и взяла такси.

— Хотите, поедем через Стелу Марис? — спросил таксист.

— Нет, лучше через бульвар Сионизма.

Дороги, черные от дождя… Бахайский сад… Бульвар Президента… Гостиницы…

— Спасибо, — сказала я. — До свидания.

Хайфские водители пешеходов уважают: даже если возле «зебры» нет светофора, все равно остановятся и пропустят. Да и пешеходы здесь тоже люди законопослушные: терпеливо стоят, когда горит красный свет, даже если машин на дороге нет. Все, как двадцать лет назад. Именно столько я не гуляла по улицам родного города. Правда, раз в год я езжу сюда на кладбище, расположенное у подножья горы Кармель. Потом отправляюсь в Кармелию, к тете Рут. Однако на гуляния по городу времени не остается. Попью у тети чай с английским кексом — и сразу домой, в Тель-Авив. Вот уже десять лет, как мама умерла. Папа женился на Ализе, продал дом и переехал в Нагарию. Наама любит Нагарию, потому что там есть кареты с лошадьми. И Ализу она тоже любит. Называет ее «бабализа»…

Через вращающуюся дверь я зашла в одну из гостиниц и попросила номер повыше. Вежливый портье посмотрел на меня подозрительно и спросил, на сколько дней.

— Не знаю, — ответила я.

Он, видимо, ждал каких-то слов, которые его успокоят, но я молча взяла ключи и пошла к лифту.

Номер был просторный. Большое окно выходило на юго-запад. Среди мохнатых верхушек сосен виднелись белые солнечные бойлеры. Они были похожи на крахмальные колпаки поваров, а кроны сосен цвета брокколи — на их пышные шевелюры. Солнце высветлило края облаков, окрасило море в розовый цвет, проникло сквозь окно в номер, и на полу образовалось квадратное световое пятно. Внутри этого солнечного пятна стояло кресло, а в кресле сидела я — в трусах и с сигаретой в руке. Как на картинах Эдварда Хоппера «Номер в гостинице», «Утро в городе», «Женщина на солнце» и «Интерьер». По противоположной стороне улицы медленно шел мальчик с фиолетовым рюкзаком на спине. Рюкзак со множеством молний и цветных наклеек явно был тяжелым, и мальчик горбился. Юный, ни в чем не повинный Атлант, несущий на своих слабых плечах весь мир: историю, географию, математику, литературу и Ветхий Завет… Он шел, глядя в землю, и вдруг резко отфутболил сосновую шишку. Может быть, в этот момент он вспомнил о причиненной ему несправедливости, а возможно, просто был голоден и мечтал об обеде. Я встала с кресла и подошла к зеркалу.