А.П.Чехов: Pro et contra

В. Альбов (автор одной из самых тонких и проницательных статей, которую Чехов еще успел прочесть) отметил бодрое жизнерадостное настроение последних лет и, опираясь как раз на «Студента» и «Мою жизнь», так сформулировал чеховскую «философию в зародыше»: «Правда и красота оказывается не за горами и не за веками в будущем, и не на небе, а здесь, на этой грязной и скучной земле. На ней, или на вере в нее, как на стержне, держится жизнь народа; она от седой древности до наших дней непрерывно направляла и направляет человече­скую жизнь и всегда составляла главное и самое важное в че­ловеческой жизни; она делает жизнь восхитительною, чудес­ною и полною высокого смысла. И эти устои жизни не в голове сумасшедшего, а в трезвом сознании серого люда, в сердце ста­рухи огородницы, в душе жизнерадостного студента. Итак, правда, справедливость, красота как элементы самой жизни и притом основные, главные — вот, наконец, ответ на вопрос: в чем смысл жизни, чем люди живы».

Маяковский, тоже спародировав критические штампы («пе­вец сумерек», «обличитель-сатирик», «юморист», «защитник униженных и оскорбленных») в концовке выбросит свой те­зис-лозунг: «Из-за привычной обывателю фигуры ничем не довольного нытика, ходатая перед обществом за «смешных» людей Чехова — «певца сумерек», выступают линии другого Чехова — сильного, веселого художника слова».

У истоков этой точки зрения, впрочем, был не Горький, а Суворин. Еще в 1889 году, в рецензии на «Иванова», опираясь на переписку и беседы с Чеховым, он дал такое позитивное определение его мировоззрения: «Мировоззрение у него совер­шенно свое, крепко сложившееся, гуманное, но без сентимен­тальности, не зависимое от всяких направлений, какими бы яркими красками или бледными цветами они не украшались; оно отличается большим здравомыслием и любовью к жизни; этим я хочу сказать, что в нем нет того пессимизма и мировой скорби, которыми отличаются большинство молодых талан­тов. Это позволяет ему прямо смотреть в глаза природе и лю­дям и, нимало не лукавя, приветствовать живую жизнь всюду, где она копошится. Ничего отравленного какими-нибудь пред­взятыми идеями нет у этого талантливого человека. Поэтому нет у него предвзятости и в форме, которую он дает своим про­изведениям, и предвзятости в характерах, которые он рисует. Он не любит ни фраз, ни нытья, ни отчаянья, и является дру­гом самых обыкновенных людей.

Он не ищет героев и героинь необыкновенных, с пылкими страстями, с подвигами на удивление миру, с намерениями великими. У него все самое обыкновенное и заурядное, обще­человеческое, обыкновенные дети, простые мужчины и про­стые женщины; и природа говорит у него простой и задушев­ной поэзией» (ТК 64—65).

Такого Чехова современники замечали редко. Но в диапазо­не критических мнений, в разноголосице эпохи остался и этот образ автора, не совпадающий с хмурым обликом большинства его героев.

Еще одна тенденция в размышлениях о прагматике чехов­ского мира — сжатие коммуникативной цепочки: отождеств­ление героев с читателями (зрителями) и, соответственно, рез­кое сближение автора и читателей.

«Никто не смотрит на Чехова как на учителя. Он — не учи­тель, а, скорей, любимый друг и брат. Врач, который помогает не столько своими знаниями, правильной постановкой диагно­за, сколько совсем особенным, душевным отношением к паци­енту» (Философов).

«Слишком "наш брат", то же, что "мы грешные", — слабые, небольшие и вместе недурные люди. Это — наша собственная фигура. В Чехове Россия полюбила себя» (Розанов).

«.Вы духовный вождь целого поколения, к которому и я принадлежу», — успел написать самому Чехову в январе 1904 года Ф. Батюшков (ТК 306).

Загадку того, как писатель без миросозерцания стал духов­ным вождем целого поколения и дал имя своей эпохе, при­шлось решать позднейшим историкам литературы.

КОНТЕКСТ

Долгое время критику было принято рассматривать как оперативную историю литературы. Сегодня эти сферы скорее склонны противопоставлять как суждение ценностное — пред­метному суждению.

«Говорят, что царю Птолемею показалось трудным много­томное сочинение Эвклида, и он спросил, нет ли более просто­го учебника. Евклид ответил: "В геометрии нет царских пу­тей". Но в филологии царский путь есть, и называется он: критика. Критика не в расширительном смысле "всякое лите­ратуроведение", а в узком: та отрасль, которая занимается не выяснением, "что", "как" и "откуда", а оценкой "хорошо" или "плохо". То есть устанавливает литературные репутации. Это не наука о литературе, а литература о литературе» [12].