А П Чехов в воспоминаниях современников

Я подошел к столу с другого конца. Обыкновенный лист писчей бумаги был унизан ровными, мелкими, широко стоящими одна от другой строчками. Слов десять было зачеркнуто очень твердыми, правильными линиями, так что под ними уже ничего нельзя было прочесть. Мне бросилась в глаза фраза: "Херес был кисловатый, пахло от него сургучом, но выпили еще по рюмке..."{6}

Чехов сказал, что готовит этот рассказ для журнала "Жизнь", а потом улыбнулся и добавил:

- А рассказ-то совсем не в духе марксистов. Пожалуй, и не напечатают.

- Ну, ваше-то все напечатают...

Не помню по какому поводу, мы заговорили о процессе Дрейфуса. Чехов надолго задумался и наконец проговорил глухим баском:

- Знаете, вот у Гоголя кто-то выражается: "Это все француз гадит". Так вот и евреи гадят в деле Дрейфуса. Евреи здесь ни при чем. Если бы дело это было не правое, то такой человек, как Зола, не вступился бы. Я как раз в это время был во Франции, - там вся интеллигенция была на его стороне{7}.

Мне хотелось бы еще и еще сидеть у Чехова и слушать его полные беспристрастия и правды слова. Но я знал, что ему вредно много говорить и что он ложится рано спать, а потому пожелал всего хорошего.

Чехов всегда настаивал на необходимости для молодого писателя работать как можно больше и однажды сказал мне:

- Печатать можно и немного, но писать следует как можно больше. К тридцати годам обязательно нужно определиться: все определялись к этому времени. Исключение составляет Сервантес... Да и невозможно было ему раньше писать, а потом тоже очень трудно, - в тюрьме бумаги не давали{8}. Знаете, как нужно писать, чтобы вышла хорошая повесть? В ней не должно быть ничего лишнего. Вот как на военном корабле на палубе: там нет ничего лишнего, - так следует делать и в рассказе... \571\

В апреле 1900 года в наш город приехал Московский Художественный театр. Для глубокой провинции это было огромным событием. Я отправился к зданию театра с целью во что бы то ни стало достать для себя и для жены билеты хоть на "Чайку", которая была анонсирована на 13-е число. С трудом, но места были куплены, и я довольный вышел из кассы. Смотрю, на лавочке, у самого входа в театр, сидит Антон Павлович. Мы поздоровались. Чехов спросил, отчего я так плохо выгляжу. Я ответил, что устал и что у меня было сильное разлитие желчи.

- Вы на "Дяде Ване" были? - спросил он.

- Нет. Нельзя было достать билета, но на "Чайку" идем.

- Что "Чайка"! Нужно непременно, чтобы вы пошли на "Одиноких" Гауптмана, - вот это пьеса! Как бы это сделать?.. Вы Немировича не видали?

- Нет.

- Ну, пойдем, поищем его.

- Вон, в цилиндре ходит. Это он? - спросил я.

- Он самый.

Чехов нас познакомил и сейчас же обратился к Немировичу:

- Вот что: есть у тебя два билета на "Одиноких"?

- Для тебя лично? - недоверчиво спросил Немирович.

- Для меня лично.

- Посмотрю.

Немирович ушел и скоро вернулся с билетами.

- Ну, вот вам - непременно пойдите! - сказал Антон Павлович, передавая мне билеты.

Я не знал, как и благодарить его. Денег у меня уже не было, и купить их сам я не мог бы. Мы прошлись по аллее, возле гостиницы Киста. Я спросил Чехова, что он думает об одном из моих рассказов. Он похвалил.

- Чудесный рассказ, отличный рассказ...

Каждый пишущий знает, как болезненно относится автор к мнению дорогих людей. В голосе Антона Павловича мне послышалось желание не по заслугам приласкать меня своим отзывом. Я помолчал и сказал:

- Знаете, в вашем "Острове Сахалине" описан один ссыльнокаторжный, бывший персидский принц, который клеит "неуклюжие" конверты. Дальше вы пишете, что поглядели на его работу и сказали: "Очень хорошо", чем доставили ему большое удовольствие. Вот так и со мной...{9} \572\

Чехов нахмурился.

- Видите ли, то был ссыльнокаторжный и нуждался в ласковом слове, а вы ведь свободный человек...

Антон Павлович сейчас же улыбнулся. Улыбнулся и я от сознания, сколько чуткости и доброты живет в этом человеке.

Вечером мы с женой были на "Одиноких". Впечатление получилось огромное, потрясающее. В антрактах я был или возле Чехова за кулисами, или прислушивался в вестибюле к тому, что говорила публика. Два господина хвалили постановку и негодовали по поводу репертуара: "Дядя Ваня", "Одинокие", "Эдда Габлер" и "Чайка"...

Один из них, с красной, самодовольной физиономией, размахивал руками и вопил:

- Помилуйте, помилуйте, что это я вас спрашиваю? Чем это они нас угощают? Черта ли мне в этой самой декадентщине?

- Я тоже ничего не понимаю. Какая-то чепуха, - ленивым, низким тенором ответил другой.

Я не выдержал и вступил с ними в легкий спор, говоря, что во всех этих пьесах отразились более тонкие чувства новых людей. Увидев потом Чехова, я попросил его объяснить, почему сравнительно образованные господа не реагируют на содержание таких действительно художественных произведений.

- Потому что они еще живут в сороковых годах прошлого столетия... ответил Антон Павлович и потом с укором добавил: - А вы зачем с ними об этих вещах разговариваете?..