А порою очень грустны

Одну минуту, или десять минут, или час — он не знал точно — он плавал возле Сатурна, изучая его кольца, чувствуя на лице теплое свечение планеты, а потом снова оказался на Земле, на пляже, в беспокойном мире. Бэнкхед сказал, что видение, или что бы это ни было, стало самым волнующим моментом в его жизни. Он «испытал что-то религиозное». Ему хотелось узнать мнение Митчелла по этому поводу. Нормально ли считать данный опыт религиозным, поскольку у него осталось такое ощущение, или же то, что он в тот момент был, строго говоря, безумен, лишает опыт силы? А если этот опыт недействителен, то почему он по-прежнему не может избавиться от его чар?

Из ответа Митчелла следовало, что мистический опыт важен лишь постольку, поскольку он изменяет восприятие человеком реальности, и все зависит от того, приводит ли данное измененное восприятие к изменению в поведении и действиях, к потере собственного «я».

В этот момент Бэнкхед закурил очередную сигарету.

— В том-то вся и штука, — сказал он тихим, проникновенным голосом. — Я готов совершить скачок по Кьеркегору. Сердце готово. Мозг готов. Только ноги ни с места не сдвинутся. Хоть целый день говори: «Прыгай» — ничего не происходит.

Тут Бэнкхед погрустнел и мгновенно перешел на сухой тон. Попрощавшись, он вышел из комнаты.

После этой беседы отношение Митчелла к Бэнкхеду изменилось. Он больше не в состоянии был его ненавидеть. Та часть Митчелла, которая порадовалась бы катастрофе, постигшей Бэнкхеда, больше в деле не фигурировала. Во время их разговора Митчелл испытывал то, что до него испытывали многие: чрезвычайно приятное, проникнутое интеллектом, обволакивающее внимание Бэнкхеда, целиком направленное на собеседника. Митчелл почувствовал, что, сложись обстоятельства иначе, они с Леонардом Бэнкхедом могли бы стать лучшими друзьями. Он понял, почему Мадлен влюбилась в него, почему вышла за него замуж.

Кроме того, Митчелл не мог не уважать Бэнкхеда за то, что тот сделал. Оставалась надежда, что депрессия у него пройдет; по сути, это было более чем вероятно, требовалось лишь время. Бэнкхед умный парень. Может, он возьмет себя в руки. Однако, каких бы успехов ему ни предстояло добиться в жизни, они дадутся ему нелегко. За ними всегда тенью будет следовать его болезнь. Бэнкхед хотел уберечь Мадлен от этого. Ему еще далеко было до разрешения своих проблем, и он хотел заниматься этим в одиночку, с наименьшими косвенными потерями.

Так и протекало лето. Митчелл по-прежнему жил в доме Ханна и совершал долгие прогулки к Дому собраний друзей. Всякий раз, когда он говорил, что ему пора уезжать, Мадлен просила его остаться еще ненадолго, и он соглашался. Дин с Лилиан не могли понять, почему он сразу не приехал домой, но облегчение, которое они испытали от того, что он уже не в Индии, придало им терпения еще немного подождать, пока они увидят его лицо.

Июль сменился августом, а Бэнкхед так и не звонил. Как-то в выходные в Приттибрук приехала Келли Троб и привезла с собой ключи от новой квартиры Мадлен. Медленно, каждый день понемножку, Мадлен начала собирать вещи, которые хотела взять с собой в Манхэттен. В жаркой кладовке на чердаке, надев теннисную юбку и верх от купальника — с блестящими спиной и плечами, — она выбирала мебель для отправки и рылась в шкафах в поисках очков и всякой всячины. Правда, она почти ничего не ела. У нее случались приступы слез. Ей хотелось снова и снова анализировать цепочку событий, от свадебного путешествия до вечеринки у Шнайдера, словно можно было отыскать тот момент, когда ей следовало бы поступить по-другому и ничего подобного не произошло бы. Оживлялась Мадлен, лишь когда к ней заходил кто-нибудь из старых подружек. С подругами (чем более давними и более чокнутыми, тем лучше — она ужасно любила некоторых бывших учениц Лоуренсвилля с именами вроде «Уизи») Мадлен, казалось, способна была заставить себя вернуться в девичество. С этими подругами она ходила в город за покупками. Часами примеряла вещи. Дома они лежали у бассейна, загорали и читали журналы, а Митчелл тем временем удалялся в тень крыльца и наблюдал за ними издали с желанием и отвращением, точь-в-точь как он делал в старших классах. Бывало, что Мадлен с подружками делалось скучно, тогда они пытались уговорить Митчелла поплавать с ними, и он, отложив своего Мертона, стоял у бассейна, стараясь не смотреть на почти голое тело Мадлен, скользящее по воде.

— Давай, Митчелл, залезай! — упрашивала она.

— У меня плавок нет.

— А ты в шортах.

— Я против шортов.

Потом лоуренсвилльские девушки уходили, и к Мадлен опять возвращался интеллект, она становилась одинокой, несчастной и погруженной в себя, совсем как какая-нибудь гувернантка. Она снова присоединялась к Митчеллу на крыльце, где ее ожидали нагревшиеся на солнце книжки в мягкой обложке и кофе со льдом.

Дни шли, и Олтон с Филлидой то и дело пытались уговорить Мадлен, чтобы она приняла решение, что ей делать. Но она их каждый раз отшивала.