А. Разумовский: Ночной император

Елизавета еще и договорить не успела, а ее уже несли, в глиняной запечатанной корчаге, в какой и доставлялась по Киевскому шляху. Алексей самолично взломал засмоленное горлышко.

— Не обессудьте, государыня, я все-таки сам сниму пробу.

— За жизнь мою беспокоишься? Правильно, граф.

— Мало ли что, государыня. Вдруг прокисло или еще какой недогляд.

Он отлил немного в свой бокал, посмотрел на свет, понюхал, неторопливо подержал во рту первый глоток, а остальное уж залпом, как водку.

— Лучше не бывает, государыня.

Лейб-медик Лесток не утерпел:

— На этом столе благословенные вина двух королей. Моего Людовика и австриячки Марии-Терезии. А мы выдумываем какую-то хохлацкую варенуху!

Королеву австро-венгерскую он не любил и делал все, чтобы вбить в уши государыни эту нелюбовь. А тут и хохлацкая неприязнь. Алексей чувствовал, что бледнеет, но поделать ничего не мог с собой. Он с той же кажущейся медлительностью налил и французского вина, тоже понюхал, посмотрел на свет… и сильным движением через стол выплеснул в лицо Лестоку. В последний момент Елизавета поняла его намерение, но остановить уже не успела… Красное вино пролилось до самих панталон Лестока, до неприличия омочив его ляжки.

Лесток вскочил, но что он мог сделать, если государыня, оправляясь от переполоха, не изрекла еще никакого решения.

Алексей стоял все в том же положении. Он понимал, какие страсти бушевали в душе Елизаветы. Лейб-медик был тот человек, которого она в случае колик или чего другого первого же и звала. Скрывалось, но хвори начали уже ее обступать, а ловкий француз всячески подогревал ее страхи. Как обойдешься без этого пройдохи. Но с другой-то стороны — Алексей, Алешенька, что ни говори. Он позволил себе, конечно, невообразимую выходку — а как не позволить? Обозвать хохлами не только графа, но и его мать! Да не казак он, что ли, нынешний ясновельможный граф?!

— Лекаришка, выдь вон, — не повышая голоса, как всегда при сильном волнении, повелела она.

Лесток стал бледнее своих бесчисленных кружев. Елизавета дождалась, пока за ним закрылась дверь, встала вровень с Алексеем и сказала:

— А налей-ка мне, граф, варенухи. За здоровье президента Академии наук я хочу выпить его родимый напиток.

Алексей поспешил исполнить просьбу.

— А теперь и всем остальным.

Слуги тащили еще одну корчагу, на ходу взламывая смолу запечатки. Раз встала государыня, так встали и все другие.

— За здоровье графини Натальи Демьяновны!

Алексей не мог привыкнуть и к своему-то графскому званию. Но ведь все верно: мать графа — само собой, графиня.

От волнения он боялся глянуть в сторону Елизаветы. Она сама поворотила заалевший лик и шепнула:

— А тебе я, Алешенька, чуприну надеру… попозже, как гости разъедутся.

— Приму экзекуцию как Божью благодать, — ожившим шепотком ответил.

Обед продолжался как ни в чем не бывало.

VII

Кирилл Разумовский понимал, что всем, чего он достиг, обязан старшему брату. В восемнадцать лет получить назначение президентом Академии наук — это ж в самом радужном сне не могло присниться. Но вот не только приснилось — сбылось. Государыня лично напутствовала его; брат выразил желание отвезти завтра в своем экипаже. Но пока суть да дело, пригласил на холостяцкую вечеринку самых умнейших людей своего времени. Прежде всего, конечно, Григория Теплова; раз уж он в целости и невредимости доставил Кирилла из Парижа, ему и первое место за столом. Второе Василию Ададурову — и секретарю самого, и своему человеку в доме. Понятно, Александр Петрович Сумароков; он, правда, стал манкировать адъютантскими обязанностями, но можно ли за это винить человека? Не в поход же ему с генерал-поручиком Алексеем Разумовским идти, разве что с одного дивана на другой. Была и четвертая светлая голова: Иван Елагин.

Собственно, все они принимали самое нежное участие в образовании неуча Кирилла еще до отъезда за границу. Кириллу сейчас-то лишь восемнадцать, а должность, должность какая!

На других правах и как бы над всеми над ними витал Алексей Петрович Бестужев. И возраст, и перенесенная в прошлые годы опала, и въедливый, ироничный ум — все располагало к уважению. Хотя бы и последнее дело — дело несчастной Лопухиной; она безъязыко погибала в Селенгинске; жена брата Михаила, как-никак тоже гоф-маршала, с голоду и холоду околевала в Якутске. Все знали: именно против него и было направлено это злосчастное «дело». Не зря же Фридрих-завоёватель взывал к своему петербургскому посланнику:

«Надобно воспользоваться благоприятным случаем; я не пощажу денег, чтоб теперь привлечь Россию на свою сторону, иметь ее в своем распоряжении; теперь настоящее для этого время, или мы не успеем в этом никогда. Вот почему нам нужно очистить себе дорогу сокрушением Бестужева и всех тех, которые могли бы нам помешать, ибо когда мы хорошо уцепимся в Петербурге, то будем в состоянии громко говорить в Европе».

Но сокрушить Бестужева можно было не ранее, чем сокрушится граф, первый камергер и обер-егермейстер Алексей Разумовский. По всем европейским понятиям — герцог, ибо кем же был негласный супруг могущественной российской самодержицы?