А. Разумовский: Ночной император

— А то, — резво соскочил с саней Карпуша. — Государыня-цесаревна с каким-то заезжим Хохлом письмишко отправила, деньжат сколько-то. Пошли обедать.

Алексей его уже у крыльца перехватил:

— Лошадь прибрать надо. Да и какое письмишко? Какие деньжата? Хохлы?..

Отвечать Карпуше было некогда, а пришлось:

— Мать твоя весть подала. Отыскала тебя, окаянца.

— Мати? Так что…

— То и говорю: государыня-цесаревна письмо ей отписала и денег послала с каким-то твоим землячком. Велела тебе это передать. Что еще надо? Жрать хочу и того… Закашлялся совсем!

Ну, это уже понятнее. Алексей быстро выпряг лошадь, завел ее в сарай, дал сена и пошарил в санях: опять под сеном новая корзинка. Он резвее старого солдата в дом вбежал:

— Геть тебя, Карпуша! — так с налету и расцеловал. — За добрую весть о матушке!

— Добрая так добрая, — не понял его радости Карпуша. — Опосля целоваться-то будем. С этого разве мужики утро начинают?

Ясно, что не с этого. Карпуша и минуты зря не терял — еще вчерашний горлач к столу в поклоне пригибал. Алексей еле успел мяса накрошить. Не на пустое же брюхо двум таким хорошим мужикам сидеть-посиживать.

Да и о матери с проснувшимся, как и он сам, вниманием под ясное утречко думать:

«Ах, мати, мати! Сыскала ты все-таки меня, грешника?..»

IX

Все дороги, как известно, ведут в Киев.

Ну, может, и обратно, да все равно из Киева ж. Едино это!

Как бы то ни было, на большой степной дороге, лучше сказать — на шляху казацком, в июле 1737 года встретились киевский полковник Антон Михайлович Танский и полтавский полковник Андрей Андреевич Горленко. Не пешью, разумеется, пылили по шляху и даже не в казацких седлах, — в роскошных, по польскому образцу, колясках. Других правителей на этой земле не было, исключая разве что генерала Бегичева; но генерал-наместник Малороссии охотнее живал в Петербурге и в Москве, а в степи наезжал разве что по большой нужде да окрику с трона, когда начиналась заваруха с турками ли, с поляками ли, а то и со своей взбунтовавшейся голытьбой. Сейчас заварух никаких не было, следовательно, не было и генерала-правителя. Тут полковник да там полковник; это ж не по российским меркам — по меркам степным. У одного целое казацкое войско и у другого не меньшее. Реестровое, оплачиваемое из петербургской казны. Тыщи хорошо наточенных сабель!

Само собой, не все же сабли громыхали за полковничьими колясками. Хватало и единой сотни. Без чего, конечно, нельзя. Один вез за собой на подводах реестровое жалованье родимым казачкам, а другой многие лукавые отчеты об использованье этого самого жалованья, с подарками ко двору Анны Иоанновны, чтоб ее любимец Бирон не слишком-то рьяно заглядывал в ведомости. У каждого своя забота-заботушка.

Но вот остановились между Козельском и Чемерем. Как не остановиться?

— Здоровеньки булы, шановный пан Андрей Андреевич!

— Булы, ды и здоровеньки, шановный пан Антон Михайлович!

Самолично из колясок вышли и уселись под большим придорожным дубом. Старинные люльки, в татарских походах осмоленные, достали, приятным дружеским дымком окутались. Видя такое благорасположение полковников, денщики кошмы притащили, ну, и все остальное, что по походному чину на кошму ставится. А сотни казацкие расседлались, тоже дружески смешались и пастись отправились — кто свежую, еще не пожухлую травку щипать, кто ридных хохлушек ощипывать. И день за полдень ложился, и полковники накрепко разлеглись на кошмах. Хоть и ходили по царским дворцам, а любили степное приволье.

— А що я тебе кажу, шановный кум Антон Михайлович… — может через час, а может, и через два вспомнил один, позванивая добытой с сабли серебряной чарой.

— Кажи, кажи, не чурайся.

Но куда было торопиться? Еще добрый час прошел, когда другой звенькнул гравированным на басурманский лад серебряным боком и тоже опамятовался:

— А и тоби що я кажу, шановный кум Андрей Андреевич…

— Кажи, кажи, а як жа.

Солнце уже низенько клонилось, у каждого за пазухой шитого серебром кунтуша[6] было странное до невозможности письмо. Как не поделиться с боевым другом?

— Яще по единой — и я тоби прочитаю, Антон Михайлович…

По единой так по единой.

— Письмо не запечатанное, поскольку я же сам и должен зачитать казачке ридной… Вот, таскаю за собой уже который месяц!

— Читай, читай свою паперу.

Горленко не без важности вскрыл бархатистый, уже помятый конверт, после долгого кряхтенья и поглаживания усов начал наконец читать:

— «Благородный господин Андрей Андреевич, послан от нас в Малороссию за нашими нуждами камердинер наш Игнатий Полтавцев, и ежели он о чем у вас о своих нуждах просить будет, прошу, по вашей к нам благосклонности, в том его не оставить. Особливо касаемо вдовы Натальи Разумовой из Лемешек. В чем на вас и не безнадежна, остаюсь вам благожелательная Елизавет».

Горленко смотрел на своего друга не горлёнком — орлом.