…А родись счастливой

После стрижки он попросил побрить его, хотя видно было, что утром он это делал и сам, правда, электрической бритвой. Потом, вместо освежения одеколоном, заказал компресс. И когда, обжимая пальцами горячую салфетку на его лице, она, нарочно опустив подголовник, поддержала его голову грудью, а мизинцем коснулась сонной артерии, почувствовала такие толчки его крови, что у самой ответно колыхнулось сердце и дрогнули руки. Быстро отстранилась, сняла компресс и нырнула за портьеру в подсобку, чтобы остудить себя, всей спиной и икрами голых ног прижалась к холодной стене, помахала на лицо салфеткой, шепча себе: «Дурочка, чего же это я делаю? Он мне в отцы годен, куда лезу-то?» И не утерпела, чуть отодвинула портьеру, чтобы ещё раз увидеть его в зеркале. Он заметил это движение занавеси и ответил на него улыбкой. Люба шарахнулась в угол подсобки и оттуда, лихорадочно подсчитав и проверив, не махнула ли по привычке лишнего, сказала ещё не успокоившимся голосом:

— С вас рубль восемьдесят две копейки. Положите на стол. Если можно, без сдачи, пожалуйста.

Не торопясь, покопавшись в закоулках портмоне и карманов, он действительно отсчитал ей копейка в копейку, и эта медлительность и нарочитая педантичность помогли ей вернуться из-за портьеры, как ни в чём не бывало. Ах, как они потом похохочут над этой маленькой хитростью, которой, не сговариваясь, а лишь поняв состояние друг друга, пытались провести самих себя и Машу.

— Вы завтра с которого часа работаете? — спросил он, рассчитавшись.

— С девяти, а что? — наклонив голову, Люба с нарочитым любопытством скосила на него глаза.

— Без пятнадцати девять зайдите на пару минут ко мне. Маша скажет, где это.

— Зайти с прибором? — и поменяла наклон головы.

— Лучше просто с хорошим настроением. — И ушёл.

Сразу обменяться впечатлениями было неудобно — подошли новые клиенты. А обменяться хотелось: Маше, знавшей здесь каждого до последней бородавки на затылке, — сказать; Любе, жившей, как после купания в прохладном море, — спросить. И они едва дотерпели до часа закрытия парикмахерской. Даже когда минут за десять до этого позвонили из которой-то приёмной с вопросом, нельзя ли сейчас спуститься к ним шефу, Маша, чего с ней никогда не бывало, жалобно протянула в трубку:

— Ой, а нельзя завтричка, а? Едва на ногах стоим — столько сегодня всех было. Скажи, расчёска из рук валится. С утричка бы завтричка лучше. — И едва отговорившись от работы, оттуда же, от телефона оглядела Любу так, будто та уже примеряла фату, и, довольная, сообщила радостно:

— А он на тебя клюнул!

— Кто?

— Сокольников!

— Кто он такой?

— Скольников-то? Господи! Он Сокольников и есть. Мужчина на сто сот. Семейный, конечно, она врач у него, но он-то — кавалер! — свет таких не видывал. Мне бы десяток лет куда девать, у любой бы его отбила, хоть что хочешь бы со мной делали. Когда бы ни явился — зимой ли, летом ли — всегда с цветочком, будто за пазухой носит. Один тут ещё такой-то, тот всё с конфетками, но много пожилей Сокольникова, дышит уже плохо, а этот — ка-ва-лер! Ко мне, гляди, не сел.

— А чего ему завтра от меня может быть надо?

— Господи! Да чего им всем от нас надо!?

— Но мне-то этого, может, вовсе и не надо. — Люба пожала плечами и стала рассматривать себя в зеркале, ловя заодно и Машино отражение.

— Надо ли — нет ли, а подголовничек перед компрессом опустила, другую подпорку нашла! — хитрюще прищурилась напарница. — Тебе упереть есть на что! Ты тут за неделю у меня весь исполком на голову поставила. Хорошо срок тебе короток дан. Завтра с полдня одни бабы попрут, сушуары докрасна накалим.

Когда ровно без четверти девять следующего дня она вошла в кабинет Сокольникова, он указал ей на глубокое кресло чуть наискосок от его просторного стола. Люба поняла, что отсюда она будет для него, как на ладони, и села так, чтобы прежде всего он увидел и оценил её ноги, с которыми, как она считала, ей повезло больше всего.

Но хозяин кабинета не ушёл за свой огромный стол, а присел на тот его краешек, что ближе к Любе. Это чтобы и она видела, если и не атлетическую его фигуру, то хотя бы умение одеваться и по моде, и по возрасту, и по положению одновременно.

— Начнём со знакомства? — коротко улыбнулся он. — Я — Сокольников Анатолий Сафронович. Вы?

— Любовь Андреевна Викмане.

— Что-то прибалтийское было в роду или по мужу?

— Отец — латыш, но пишусь по маме — русской.

— Скажите, Люба, — можно так? — вам нравится ваша профессия?

Не понимая, куда он клонит, она дёрнула уголками губ.

— Не знаю… Сама профессия мне нравится, а работа — не очень.

— Ну и отлично. Я предлагаю вам перейти к нам на должность инженера… Не смущайтесь. Инженера по соцсоревнованию. Оклад — сто тридцать, но — туда-сюда — до ста семидесяти натянуть можно. Устроит?

— Но я же в этом ничего не понимаю…

— А тут и понимать нечего. Дело не в сути, а в действии. Больше двигаться, перемещаться, быть на людях, а кого, как и за что соревновать, подскажет профсоюз. Это его забота. Ну, и как?