…А родись счастливой

— Ну, а если совсем откровенно… — Люба закинула голову и какое-то время смотрела на продолговатые пятна света на потолке. Над нею они были чёткие, и можно было уловить рисунок накинутой на бра салфетки, а дальше — вытягивались, теряли резкость и силу и сходились в сумрак, пропадали в нём. — Если действительно откровенно, то всё было здорово только в самое первое время, когда мы воровали любовь — мотались по командировкам, встречались в гостиницах, на чьих-то дачах… Было так, будто мы с ним сверстники. Нет, лучше конечно. Сверстник — это… Я не знаю, как сказать. Не то, в общем. Но мне, дурочке, зачем-то потребовалась определённость. Зачем? С определённостью всё быстро расплылось. — Она ещё раз проводила пятна света от яркого рисунка до сумрака в дальнем углу потолка. — Неприятности с разводом, неприятности на работе, перевод Анатолия в эту глухомань… А здесь его и не очень-то ждали… Всё это непросто. А я ещё была увлечена собой. Он открыл мне меня и другую жизнь. Что я видела до него? Маман всегда была занята устройством своей жизни. Парикмахерская? Эти черноусые клиенты с базара да ресторан? И «кто девушку ужинает, тот её и танцует»?.. А тут другие люди, отношения. И я понеслась. Надо было остыть немного, обабиться, пожалеть его, что-то взять на себя, пожить только для него… Не получалось. Его приятели и начальники — что здесь, что тогда в Москве, — на разрыв зовут прокатиться куда-нибудь в командировку, в пансионат. Голова у меня кругом. А он это трудно переживал. Ну, а когда всё определилось, и я приехала сюда, чёлн наш стал уже не тот. Будто водички черпнул бортом. Тяжела я ему стала. Разница в двадцать семь лет, это всё-таки — разница. Мы оба почувствовали её и, по-моему, оба стали понимать, что ничто не вечно.

Два бокала коньяка пали Игорю «на старые дрожжи», он стал быстро хмелеть, сам почувствовал это и пытался сопротивляться, но кроме угловатой суетности в словах и движениях его усилия ничего не давали.

— Значит этот несчастный случай, — он мотнул головой в её сторону, — может, не случай?

— Кто же это знает?

— Запросто выясним! Вот скажи мне, завещание он давно писал?

— Завещание? Я не знаю. Он писал его?

— И я не знаю. Я думаю, если оно написано, случай не случай. А если не написано, то — случай. Там хотя есть одно обстоятельство насчёт воды в лёгких, но мы давай не будем об этом. Хотя я бы на его месте написал бумагу ради справедливости. Тебе, мне, ещё кому положено… Ладно. Давай ещё по коньяку.

— А не хватит? — она остановила его руку. — Ты уже на взводе.

— Ерунда! Я хочу выпить за твою звезду. Налей мне сама… Нет, полную. За звезду надо до дна.

— У меня есть звезда? — тускло улыбнулась Люба.

— Обязательно! Ты так не зарывайся в халат… Ты так, будем говорить, выразительна, что без звезды там не обошлось. Не могло обойтись. Я хочу украсть тебя в чужом доме. Хоть это теперь твой дом. Бог с ним. Хочу украсть тебя в твоём доме. Так да?

Он потянул руку к вороту её халата. Люба поднялась с дивана, запахнула халат до подбородка, включила большой свет. Гость проявился в нём вспотевшим и помятым.

— Дом этот колхозный, Игорь. И моего тут — шиш: кое-что из мебели и одежды. Претендовать тут не на что, — сказала она спокойно.

— Я пока претендую на другое, — сказал он, щурясь от света.

— На что?

— Я хочу с тобой туда, — показал он пальцем в потолок.

— Подняться или вознестись?

— Понял, — мотнул он головой. — Сперва поднимемся, а там и вознесёмся.

«Господи, до чего они сейчас были бы похожи, — отметила Люба, лишь однажды видевшая возле себя Сокольникова «на крупном взводе». Он был груб и бесстыден до отвращения, и она выпрыгнула тогда от него в окно, благо, её комната в пансионате была на первом этаже. С тех пор он никогда больше не пил при ней столько. А этот скис с двух рюмок, пасынок несчастный!»

— Значит, хочешь туда? — спросила она.

— Хочу!

— И стук тебе не помешает?

— Чей? Какой?

— Стук молотка, которым сегодня, слышишь, се-год-ня заколачивали гроб моего мужа — твоего отца?

— Ой, мамочка! — кисло сморщился Игорь. — Опять ты за своё? Фу! Ну, всё настроение сразу — фьють! — и убила. Фу! Знаешь кто ты после этого?

— Знаю — вдова твоего отца. А ты — пасюк.

— Это чего такое?

— Это штучка такая с носиком, с хвостиком, на четырёх лапках.

— Такая собачка?

— Нет, такая крыса. Серая. Вся в тебя. Понял?

— Эт я что ли? — он не сразу, но всё-таки сумел удержать взгляд глаза в глаза, проговорил: — Ты, Люб, на грубость нарываешься? Мы одни в доме, и я плевал на твой траур.

— Догадываюсь.

— Не замолчишь — получишь. — Игорь нехотя стал выползать из глубины дивана, чтобы встать.

— Встанешь, посмотри в окно. Не в то, а в это, за тобой. Вот так. Видишь, там большая чёрная машина?

— Ну и что?

— А то, что в этой большой чёрной машине сидит огромный рыжий мужик. Ты сейчас пойдёшь к нему и попросишь его догнать с тобой Кащея. Попробуешь остаться здесь, он из тебя любой сорт кефира выжмет. На сборы у тебя минута.