А. С. Пушкин в воспоминаниях современников. Том 1

13 апреля... Читал «Полтаву» Пушкина. Как дарование его созревало и совершенствовалось с годами и как «Полтава» выше «Кавказского пленника», «Цыганов», «Бахчисарайского фонтана». Два стиха только тут слабы: «Иль выйдет следствие плохое». Следствие тут тем хуже, что речь идет о следственном деле. И еще: «А волчьи — видишь: какова!» Явление Марии, сон ли Мазепы? Или сошла она с ума? Не ясно. Фантастические попытки неудачны у Пушкина. Например, сон в «Евгении Онегине». В первый раз Пушкин читал нам «Полтаву» в Москве у Сергея Киселева при Американце Толстом, сыне Башилова, который за обедом нарезался и которого во время чтения вырвало чуть ли не на Толстого.

1859

25 ноября... Пушкин был всегда дитя вдохновения, дитя мимотекущей минуты. И оттого все создания его так живы и убедительны. Это Эолова арфа, которая трепетала под налетом всех четырех ветров с неба и отзывалась на них песнью. Рассекать эти песни и анатомизировать их — и вообще создание всякого поэта — и искать в них организованную систему с своею строгою и неуклончивою системою — значит, не понимать Пушкина в особенности, ни вообще поэта и поэзии.

1863

Ближайшее общество Карамзина в Петербурге составляли одновременно и разновременно: Александр Тургенев, Жуковский, Батюшков, Дмитрий Николаевич Блудов, Полетика, Северин, Дашков, Николай Кривцов, а летом, в Царском Селе, и Александр Пушкин, тогда еще лицеист, который проводил в его доме каждый вечер.

1876

На похоронах Пушкина и в предсмертные дни его был весь город.

¹ За государственную измену.

² Как исключительна моя судьба, я еще так молода и дважды вдова.

³ Еще так молод и дважды вдов — потеряв империю и королевство.

↓

Н. А. МАРКЕВИЧ[150

]

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ[151

]

Я вступил в пансион 7 сентября в 1817 году, оставил его 2-го февраля в 1820-м.

Кюхельбекер Вильгельм Карлович, учитель русской словесности, соученик и один из друзей Александра Пушкина, Дельвига и Баратынского, поклонник Карамзина, обожатель Жуковского, благороднейшее, добрейшее, чистейшее существо.

Мое сближение с ним началось эпиграммой. Был у нас товарищ, лентяй неслыханный и дурак набитый: Шмидт. Арсеньев спросил у него, где экватор? Он начал искать у Новой Земли.

«Хорошо, хорошо! близко оттуда, а где Париж?» — Шмидт начал искать в Америке.

«Чем вы занимаетесь?» — закричал Арсеньев, подбежал ко мне и выхватил бумажку, на которой не засохло еще чернило; там было написано:

Того, что в мире Бог создал,

Наш Шмидт на месте не оставил:

Экватор к полюсу послал,

Париж в Америку отправил.

«Браво, браво, чудно, славно! Дайте я вас обниму, — кричал Арсеньев. — Господа! Кто спишет мне 10 экземпляров?» Живо были готовы 10 экземпляров. За лекцией Арсеньева следовала лекция Кюхельбекера; в дверях класса они встретились. «Вот какие стихи у вас пишут», — сказал Арсеньев, подавая эпиграмму Кюхельбекеру. «Кто? Кто?» — этот спросил. «Маркевич».

«Как бишь этот господин, у которого вы под Прилукою учились?» — спросил меня Кюхельбекер. «Пав<ел> Павл<ович> Белецкий-Носенко». — «Учил он вас метрике?» — «Я не знаю, что это такое». — «Размер стихов, сочетанье рифм. Теперь знаете, что это такое?» — «Нет-с». — «Как же вы сладили четыре таких превосходных стиха?» — «Так, просто; они сами пришли мне в голову; мне даже кажется, что я где-то их читал». — «Браво! браво! ответ еще лучше стихов. Приходите сегодня ко мне на чай».

Вечером я к нему явился на бельведер. У него были А.Пушкин, Дельвиг, Баратынский и Пущин.

«Господа! рекомендую вам г-на Маркевича, ему 13 лет; он не знаком с метрикой, но написал вот эти стихи; не угодно ли прочитать?» Пушкин несколько раз прочитал их и сказал: «О боги!.. господин Маркевич, примите меня в число друзей». Между нами тогда много, а после мало было разницы в летах. Пушкину было тогда 17 лет. Это разнеслось по пансиону, и не только товарищи — учителя глядели на меня как на кита.

Кюхельбекер дал мне Востокова, кое-что растолковал и обратил мое внимание на входившие тогда в употребление гексаметры. В ноябре 1817 года я подал ему 22 гексаметра под названьем «Гроб». Странность идеи, ужас картины поразили Пушкина, Дельвига, Ф.Глинку и Жуковского. Глинка признавал их одними из превосходнейших, какие на русском языке написаны; Баратынский вытвердил их наизусть, Жуковский после напечатал их в «Невском зрителе»[152

]. Но Пушкин, сидя возле меня на классной скамье, советовал писать стихи с рифмами, «не отнимая у публики одного из наслаждений, к которому привыкла она». Это подлинные его слова.

Кюхельбекер был очень любим и уважаем всеми воспитанниками. Это был человек длинный, тощий, слабогрудый; говоря, задыхался, читая лекцию, пил сахарную воду. В его стихах было много мысли и чувства, но много и приторности. Пушкин этого не любил; когда кто писал стихи мечтательные, в которых слог не был слог Жуковского, Пушкин говорил:

И кюхельбекерно, и тошно[153

].