А собаку я возьму себе

Рибас был очень серьезен и все порывался рассуждать. Он признался, что всю ночь не сомкнул глаз. Пребывание в нашем заведении настолько прояснило его ум, что он придумал способ выявить истинного виновного, каковым, разумеется, сам не был. Он прекрасно сознавал, что одно дело – обвинение в убийстве, которое может быть квалифицировано как непреднамеренное, и совсем другое – обвинение в вероломном, коварном преступлении. Рибас попросил у меня разрешения повидаться с женой наедине. Я сказала, что не могу этого позволить – любая попытка повлиять на нее, не контролируемая мною, недопустима.

– Хорошо, ну тогда хотя бы разрешите поговорить с ней в вашем присутствии. Только чтобы вашего коллеги при этом не было.

– Вы действительно считаете, что имеете на нее такое влияние, что она скажет всю правду?

– Уверен в этом.

– Вчера мне так не показалось; возможно, она изменила свое отношение к вам.

– Я знаю, что говорю.

– Хорошо.

– И еще одно. Чтобы то, что я буду говорить, не было потом использовано против меня. Поверьте, ведь я только постараюсь добиться, чтобы она сказала правду.

– Посмотрим.

– А как с этим младшим инспектором?

– Не волнуйтесь, его не будет.

Сообщив новость Гарсону, я ожидала бурной реакции, но он ограничился лишь выразительным взглядом, заклеймившим мое предательство. И ты, Брут? – вопрошал он. Да, и я, потому что речь шла об убийстве и мне некогда было размышлять о том, что я затрагиваю чьи-то чувства. Гарсон неохотно подчинился и ушел к себе в кабинет, где, предполагаю, пережил один из самых горьких моментов в своей жизни. Я же приготовилась к новой очной ставке, стараясь не поддаваться никаким предчувствиям. Меня удивило собственное спокойствие. Я намеревалась вести себя как три китайские обезьяны: смотреть, слушать и молчать.

Пилар вошла в кабинет раньше своего мужа. Что-то ужасное добавилось к ее обычному облику: одна-единственная ночь за решеткой способна пагубно повлиять на личность обычного арестанта. У нее был бледный, осунувшийся, но прежде всего отрешенный вид – как у человека, утратившего свое достоинство. Когда привели Рибаса, она взглянула на него как на незнакомого, а на меня вообще не обратила никакого внимания. Мы уселись и больше минуты, показавшейся мне тоскливой и бесконечной, хранили молчание. Наконец Рибас заговорил.

– Ты устала? – обратился он к жене.

Она нахмурила брови и выпрямилась, состроив при этом болезненную гримасу.

– Я хочу домой, – объявила она.

– Не волнуйся, скоро пойдешь.

В голосе Рибаса слышалась необыкновенная теплота. Он подошел к ней и взял ее за руку. Она не сопротивлялась. Не возражала она, и когда он гладил ее по плечу.

– Скоро ты будешь дома, очень скоро.

Он полностью контролировал ситуацию. Она выглядела расслабленной.

Говорить она начала, не глядя на него. Я же перестала существовать для обоих.

– Почему ты решил уйти к этой женщине?

– Ты же видела, что я не ушел. Я вернулся, чтобы лечь к тебе под бочок, как обычно.

– Потому что она тебя прогнала!

– Я спал на нашей кровати и никуда не собирался уходить, ты это прекрасно знаешь.

– Ты сделал мне много плохого, Аугусто. Не станешь же ты это отрицать?

– Ты мне тоже, дорогая, – сама видишь, где мы с тобой находимся, а все из-за того, что ты выдала меня полиции.

– Я хотела наказать тебя, чтобы все кончилось. Чтобы кончилось все, связанное с этой женщиной.

Она тихо заплакала. Он успокаивал ее, пощелкивая языком, словно она была младенцем. Оба переговаривались шепотом. Меня глубоко тронула эта картина, уязвленность и беззащитность женщины.

– Ну, теперь ты скоро отправишься домой.

– А ты?

– Я не могу, Пилар, ты же меня выдала, помнишь? Я отправлюсь в тюрьму. В том числе и из-за тебя. Я скажу им, что это я убил Валентину. Возьму на себя грехи обоих. А ты отправляйся домой и жди меня – когда-нибудь я вернусь.

Наступил решающий момент. Я подняла глаза на женщину, чего до сих пор из деликатности избегала. И увидела, что дело может кончиться потоками слез, болезненными признаниями или безумием.

– Нет, – сказала она. – Я не хочу, чтобы ты отвечал за все, я убила ее и тоже пойду в тюрьму вместе с тобой. Я убила ее и не раскаиваюсь. Больше она никогда не будет существовать.

– Для меня она уже не существовала, для меня всегда существовала только ты.

Она плакала. Рибас взглянул на меня. Я заговорила, удивляясь звучанию собственного голоса на фоне их голосов:

– Это вы убили ее, Пилар?

Она несколько раз утвердительно кивнула.

– И приходили ко мне домой за тетрадкой?

Она снова кивнула.

– Я хотела заставить ее исчезнуть и чтобы исчезло все, что стояло между мужем и мною. Я надеялась найти эту тетрадку, которой он так страшился, положить ее перед ним и сказать: «Видишь? Ничего больше не осталось – ни тетрадки, ни женщины… Теперь мы с тобой можем начать новую жизнь».

– Но вы же его выдали! Как вы могли одновременно делать и то, и другое?

– Не знаю, у меня в голове что-то помутилось!

– Вы можете описать мой дом?

Она вытерла слезы ладонью. Стоявший рядом Рибас погладил ее. Она попыталась сосредоточиться. Потом заговорила невинным детским голоском: