«А существует ли любовь?» – спрашивают пожарники (сборник)

Это могла найти только она:

дом на Софийской набережной,

предназначенный на слом.

Его тайно сдал техник-смотритель

за сорок рублей, которых у нее не было, –

их платила безумная поэтесса,

«девочка с тараканчиками»,

не прошедшая в Литинститут.

Мы познакомились с ней на Патриарших прудах – на бульваре Мастера и Маргариты…»

Это был дом с крестами досок на окнах, как в войну,

с оборванными обоями, висящими в квартирах, как обгоревшая кожа, с ночными привидениями, с отключенным водопроводом, с приставаниями пьяного техника-смотрителя… Дом смотрел слепыми окнами днем, а по ночам в нем зажигались свечи (опять «Мастер и Маргарита»), и девочки-мальчики крались в квартиру по пустой лестнице,

освещенной глазами осторожных кошек. Дом оглашался ее стонущим пением. Звенели стаканы,

«И всю ночь подъезжали кареты…» (ее слова).

Но пришлось бросить и этот дом,

потому что наступила зима,

и она почувствовала себя в доме,

как андерсеновский утенок в замерзающем пруду.

И тогда она начала путешествовать по знакомым.

Она купила в «Детском мире» игрушечный револьвер.

Он должен был защищать ее

во время неожиданных ночевок,

во время случайных пристанищ,

которые она находила той зимой. Ей легко было менять квартиры: все ее имущество, кроме револьвера, составлял череп,

который подарил ей на день рождения нищий художник.

В него она влюбилась безумно и сразу, объявила его Ван Гогом, чтобы убежать от него, когда полюбит он. Это была беда:

она любила, пока не любили ее,

потому что только пустота

могла поглощать ее постоянное извержение –

извержение любви.

Как часто ночами,

обезумев от луны,

она набирала телефоны возлюбленных и, задыхаясь от нежности, объяснялась им в любви, читала стихи, чтобы не узнать их при встрече…

В тот хипповый год и состоялся ее дебют – дебют на большой сцене.

Однажды ночью после спектакля,

у одного московского театра,

где давно были погашены огни,

собрались мальчики-девочки.

Дверь служебного входа осторожно открылась, и ночной сторож

(мальчик, не поступивший в ГИТИС) впустил их всех. Это были они –

отвергнутые возлюбленные театра. «Непоступившие братья и сестры» прошествовали в пустой зал. Горела дежурка на сцене – прекрасный таинственный свет. Она поднялась первой.

Первой – на сцену.

Потому что влюбленный мальчик-сторож выдумал все это для нее. В ту ночь на настоящей сцене она читала монолог Мэрлин и играла отрывок

из возлюбленного «Мастера и Маргариты».

На настоящей сцене

она пела свои песни,

танцевала безумные танцы –

босиком, как Айседора Дункан.

Мечта, за которой она приехала в Москву, сбылась:

состоялся ее триумф –

триумф на настоящей сцене.

В ту ночь она стала Актрисой.

Первой Актрисой несуществующего театра…

На рассвете волшебство умирает.

Мальчики-девочки подчинились правилам:

они поаплодировали друг другу

и разошлись.

На пороге театра она встретила солнце.

Потом пошла на Патриаршие –

на свою любимую скамейку,

где в Москве впервые появился Воланд.

Она сидела на скамейке

и смотрела на пруд,

где Левин в «Войне и мире» на катке увидел Китти… (Это рассказал ей литературовед, в которого она была влюблена целых три дня.) Вот тогда на Патриарших она сказала: «После такой ночи можно и умереть». В первый раз она примерилась к смерти.

…Ковер, на котором она лежала… Она шла по Арбату поступать (и не поступить) в свой последний раз.

Шла хипповая Гончарова в тряпичной диадеме, а навстречу шла она же,

только что приехавшая в Москву.

У обеих было одно лицо.

Только у нее – слишком много румян.

Только у нее – первые складки у рта.

Только у нее – страх в глазах…

Жаль, что они не поговорили друг с другом.

Она рассказала бы той, глупой и юной,

о своем триумфе на украденной сцене

и еще о том, как она вкусила славу

в летнюю душную ночь в Крыму…

Второй рассказ подруги:

«Мы возвращались из Коктебеля.

У нас не было денег,

в Феодосию нас довезли на попутке.

Она была в восторге

и написала плакат:

«Мы – две студентки театрального.

Опоздали на поезд».

И все.

Заметьте, никаких просьб – только факт.

А потом она встала у кинотеатра с гитарой и запела стихи Цветаевой своим рыдающим голосом, счастливая, что у нее на груди красуется: «Студентка театрального». И люди останавливались и слушали, как она пела. И собралась толпа.

А потом из кинотеатра вышла тетка – наша вечная российская баба-яга – и стала орать, чтобы она убиралась. Но она даже не повернулась. Она пела.

И тогда тетка вызвала по телефону наряд. Приехал молоденький милиционер. Он старался быть суровым и попросил документы, но тогда вышла другая тетка –

тоже вечная наша российская тетка – и заорала:

«Не тронь дочек, а то я так тебя трону!»

Но милиционер был на работе:

«Почему нарушаете?»

И она ответила в своем стиле:

«Мы не нарушаем. Надеюсь, вам известно,

что в Италии это обычная картина:

человек поет, когда ему нужны деньги».

«Пройдемте в отделение», –

сказал несчастный милиционер.

«Мы можем пройти в отделение,

если нам там выдадут двадцать пять рублей

и шестьдесят копеек на дорогу».

Толпа зашумела,