А у нас во дворе

Наступили зимние каникулы. Он пригласил меня на спектакль, в котором играла его тетя. Когда я сняла пальто, он ахнул: «Господи, что это на тебе? Что за дикий цвет?» На мне было новое платье, сшитое из бабушкиных запасов — из шерстяного отреза оранжевого цвета. Я мечтала его поразить и поразила. Во время антракта он умолял меня не выходить в фойе: «В этом платье нельзя появляться на людях, понимаешь? Я скоро вернусь». Он появился, когда уже погас свет. «Смотри, что я принес», — шепнул он и высыпал мне на колени горсть конфет. В награду за послушание.

А потом наступило лето. Мы с мамой уехали в Кисловодск. Отдых наш был активным: прогулка в горы, библиотека, концерты. Но я ждала только одного — похода на почту за письмами. Он прислал два письма. В первом советовал сходить на место дуэли Печорина и подробно рассказывал, как его найти. А во втором и последнем сообщал, что случилось несчастье: скоропостижно скончался отчим. «Мы теперь будем с мамой большими друзьями», — писал он. А заканчивал так: «Помнишь песенку, которую ты пела на целине: Que sera, sera, whatever will be, will be… Я нашел хороший вольный перевод: Как-то должно быть. Ведь не может быть, чтоб никак не было…»

И снова осень. Метро «Сокольники». 10-й трамвай.

«Майский просек». Институт. Лекция. Он сидит на своем обычном месте на один ряд выше, и я могу поймать в зеркальце его лицо. После занятий идем через парк. Знакомый пруд, знакомые дорожки. Он рассказывает, как жил все это время. Задает вопросы. Разговор не клеится. «Что ж ты так редко писал?» Мы сели на скамейку. «Знаешь, этот год был для меня очень трудным. Я не хотел тебе говорить всего, но мама каждый день выливала на тебя ушаты грязи». — «Какой грязи? Ведь она меня совсем не знает». — «Неважно. Она говорила чепуху: что-то про походку, криво зашитый чулок и стоптанные туфли. Но ведь это действует, когда каждый день одно и то же. В общем, ты прости, но все изменилось». Я запрокинула голову, чтоб сдержать слезы. Не было сил подняться. Время шло. «Пойдем», — тихо сказал он и протянул мне руку. Мы медленно побрели к метро.

Переступив порог дома, я поняла, что отныне телефон будет молчать вечно. Кто бы ни позвонил. И вообще больше ничего не будет. Никогда. Nevermore, как у Эдгара По, которого он мне читал.

Вечером пришла мама. Взглянув на меня, испуганно спросила: «Что случилось?» Я молчала. «Ну поди ко мне скорей. Что случилось?» Она посадила меня на колени и стала качать, как маленькую. «Ну скажи скорей, ну скажи». И тут меня прорвало. Я затряслась, забилась, слезы хлынули градом. «Что с тобой, девочка? Неужели ты из-за него? Неужели? Ну разве так можно? Ты же маленькая. У тебя все впереди. Ну постой, постой. Объясни, что случилось. Что у вас было? Ну скажи, что у вас было? Так убиваться можно, только если у вас что-то было. Ну скажи, что у вас было?»

«Ни-че-го не бы-ло, — выдавила я. — Ничего не было». И, сползши с маминых колен, уткнулась лицом в подушку.

Потекли черные дни и черные годы. Но и черные, они были в светлую искорку, как мое парчовое платье, которое я давно перестала носить. Такой искоркой был его мелькнувший на лестнице голубой костюм, случайно перехваченный на лекции сияющий взгляд, сверкнувшая в коридоре улыбка. Мы редко говорили. Он не знал, как ко мне обращаться: полным именем звать не привык, а ласковым, домашним не решался.

В ту осень, когда мы расстались, я однажды вышла из института с подружкой. Шел дождь. Было слякотно и промозгло. Мы стояли на остановке. Наконец показался трамвай.

«А что если я под него брошусь? — усмехнулась я. — Ну что ж. Все скажут: она бросилась под трамвай, потому что ОН ее бросил». «Нет, только не это», — с ужасом подумала я.

Несколько лет спустя я прочла замечательный рассказ о погибшей любви (к стыду своему, не помню ни автора, ни названия.) В нем была такая строчка (цитирую по памяти): «Кораблик по имени Катя стремительно от него уплывал». Прочтя эту фразу, я вспомнила Сокольники, конец занятий, толпу студентов у выхода и то, как мимо меня стремительно пронесся мой уже бывший друг и вскочил в уходящий трамвай. Я еще несколько секунд видела его светлые волосы и голубой костюм.

«Ах, как мне грустно, грустно, грустно, как я страдаю, как страдаю, страдаю я, страдаю я». Песенка, которая звучала в начале нашей «золотой симфонии», оказалась пророческой. Хотя какое уж там пророчество. Наверное, только так и должна кончаться первая любовь. Обычная и неповторимая.

* * *