А у нас во дворе

Другой язык — это не просто другой словарь и другая грамматика. Это другая вселенная, в чем я лишний раз убедилась, прочитав подаренную мне моими английскими друзьями книгу Lost in Translation. Написала ее литератор и музыкант Ева Хофман, родившаяся в Кракове в 1946 году и в тринадцать лет эмигрировавшая с родителями в Канаду, а позже в Штаты. У нее первой я прочла о трудностях врастания в чужую речь. Именно в речь, а не в жизнь, о чем и до нее многие писали. Она, конечно же, имеет в виду не языковый минимум, нужный, чтоб объясниться на улице или в магазине, а речь, необходимую для полноценной жизни и самоидентификации. У нее первой я прочла о трудностях рождения звуков при произнесении слов на иностранном языке. «Мой голос делает странные вещи. Кажется, он возникает не из тех частей тела, что раньше. Он рождается из горла — напряженный, тонкий и матовый голос без модуляций, подъемов и спадов, которые бывали раньше, когда он шел из живота и через голову…» Вот она, нутряная связь с языком. Ева Хофман слишком тонка и требовательна, она слишком хорошо знает, что значит владеть речью, чтоб удовлетвориться ее суррогатом. Вот как она пишет о диктате языка, о том, что в судьбоносные моменты жизни диктовал ей родной польский и неродной английский: «Должна ли ты выходить за него замуж? Вопрос звучит по-английски. Да. Должна ли ты выходить за него замуж? Вопрос звучит по-польски. Нет… Должна ли ты стать пианисткой?

Вопрос звучит по-английски. Нет, не должна. Не могу. Должна ли ты стать пианисткой? Вопрос звучит по-польски. Да, должна. Любой ценой».

Язык — это психика, нервы, чувства, лимфа, кровь. Судьба. Поддается ли все это переводу, то есть замене? Всегда помню слова Маршака о том, что переводить поэзию невозможно. Каждый раз это исключение. А еще кто-то сказал, что поэзия — это то, что осталось непереведенным в результате перевода. Во время поездки я получила в подарок несколько стихотворных сборников. Вот один из них. Автор — сорокасемилетний шотландский поэт Кен Кокберн. Листаю изящно изданную книгу, читаю стихи:

I know the way.
Up and down-stairs.
To the front garden, and the back.
I know where to go when it rains.
I know what’s behind the wall, round the corner, over the road.

Я знаю дорогу.
Лестницу, ведущую вверх и вниз.
К саду перед домом и позади него.
Я знаю, где спрятаться от дождя.
Я знаю, что за стеной, за углом, через дорогу.

Мне нравятся эти стихи, хотя я осознаю, что воспринимаю их чисто внешне, оставаясь по эту сторону слов. Чтобы проникнуть вглубь, мне не хватает именно того, о чем пишет поэт, — интимного знания той среды, того «сора», из которого произросли стихи, знания тех подробностей («знаю, что за стеной, за углом, через дорогу»), без которых не чувствуешь себя дома ни в стране, ни в поэзии.

Когда-то я думала, что в моем невосприятии виновато отсутствие характерной для русской поэзии рифмы. Но вот читаю стихи другого современного поэта, Ричарда Маккейна, того самого, который перевел мои стихи:

Oh, I have climbed the pinnacle
and stared at the void below,
have witnessed the many miracles,
that only love can bestow.

О, я поднимался на вершину
И смотрел на пустоту внизу,
Я был свидетелем многим чудесам,
Которыми способна одарить только любовь.

Все на месте — привычный размер, рифма, и все равно я не проникаю внутрь стихов, оставаясь чужеземкой на той почве, на которой они родились.

Если даже на родном языке восприятие поэзии — процесс сложный и загадочный, то на чужом и подавно. Какой уж тут перевод?

Тем не менее поэты пишут, переводчики переводят, читатели читают. И даже получают удовольствие. У некоторых появляются любимые переводные стихи. И у меня в том числе. Стихотворение Рильке в переводе Пастернака — одно из моих любимых: «Я зачитался, я читал давно, / С тех пор как дождь пошел хлестать в окно, / Весь с головою в чтение уйдя, / Не слышал я дождя…» Только не знаю, чьи это стихи, Рильке или Пастернака. Но, может быть, это и есть путь — создавать не подобное, а другое.