А у них была страсть

Оказалось, что она может говорить, не заботясь, какое произведет впечатление. Сказать, что ее жизнь до была театром, тоже нельзя. Но она вдруг подумала: вот я так с ним не разговариваю. С Писателем. Потому что он лидирует. А тут не было ни лидеров, ни последователей, просто «я и Критик», «Критик и я». И до бесконечности менялись местами. Неправда, наверное. Но Критику даже нравилось, если она лидировала. Потому что у него темперамент тише, внешне, во всяком случае. И ему нравилось, когда она голосом комиссара говорила: ты должен… Голосом, который он принял за Боуи. Потому что она была еще и певицей.

– Может, мне эмигрировать?

– Ох, не влезай в эту мерзость.

– Блядь.

Критик ругался матом. «Хорошо, что он ругается», – думала Женщина.

– У тебя уже есть документы о разводе?.. Может… давай поженимся.

– Ты с ума сошел!

– Все равно мы будем жить вместе.

– Где?

– На Васильевском острове, где… В автобусах нас будут крыть матом, – сказал Критик голосом Женщины, потому что это было ею придумано. Он скручивал джоинт.

– С утра. Как ты сможешь что-то делать потом?

– А я только с этим могу. Это меня успокаивает.

– Ничего, Машенька, еще лет пять – и пиздец. Головка уже не будет работать.

– Ну-у…

Критик делал маленькие хорошие джоинты, накалывая кусочек гашиша на булавку и поднося к нему огонь, размягчая. Это Женщина ему показала, чтобы пальцы не сжигать. Ох, она тоже умела делать джоинты. Уже столько в своей жизни сделала…

– Ты разобрала вещи…

За день до этого он говорил: «Ты собираешь вещи…» – и поднимал неподъемные чемоданы, с бумагами только. А Женщина говорила: «Ты свалишься на лестнице с этим чемоданом. Ты такой тоненький». Но Критик говорил, что он сильный, что он ездит «на картошку» от института, где он был доцентом. Она все складывала в чемоданы, а он тоскливо смотрел:

– Грустно, конечно, я понимаю. И жалко все… Крокодильчики… Медвежонок. Сколько ему лет?.. Он лысенький уже… Гитлер! – засмеялся Критик, потому что книжка Гитлера лежала наверху, рядом с медвежонком.

Женщина договорилась, что отвезет вещи к другу, пожилому человеку. Переводчику. Вещи, не нужные сразу. Потому что Критик сказал: «Ты разве сможешь здесь остаться?» И она сказала, что нет, не сможет. А теперь получалось, что сможет. «Я не могу убежать. Приедет человек из Америки, а я убежала. Как вор. Наделала гадостей и свалила». А Критик пропел, проговорил: «А у них была страсть… А у них была страсть… А у них была страсть…» Женщина придумала эту песню. «Это для нас была страсть, а для него – грязная связь», – сказала она, затягиваясь джоинтом.

Пропел мелодию телефон – это было современным изобретением и называлось прогрессом. Теперь у всех телефоны переливчато пели – было слышно из окон и за худыми стенами современных прогрессивных зданий. Это звонил художник.

– Слушайте, никуда не уходите. Сидите тихо. Ничего не говорите. Куда вы пойдете, сумасшедшая. Вы должны остаться с Писателем.

– Мне стыдно.

– Э, дорогуша, ебаться вам было не стыдно? Он молодой парень, забудете его через месяц. У вас с Писателем семья. Слушайте, я вас видел полтора месяца назад и кайфовал, как замечательно, подумал. Им теперь надо заделать бэбэшку и всё, класс.

– Но что-то произошло…

– Слушайте, я как будто вас уговариваю. Делайте что хотите, в конце концов все будет, как хочет женщина… Этот тип у вас? Дайте мне его…

И Женщина передала трубку «типу».

Она принесла из кухни пиво и стаканы. Пиво купил Критик. Рано утром. Он был такой хороший, этот Критик. Ему можно было утром сказать: «Машенька, сходи за пивом и сигаретами, пожалуйста», и он тихо говорил: «Да, сейчас я пойду и куплю маленькие зеленые бутылочки, только поцелую тебя…» И шел. Быстро-быстро возвращался и не дышал тяжело. Потому что он не курил и потому что ему было двадцать четыре года. Он только начинал жить, а до этого все время учился, учился и учился, читал, читал и читал, смотрел бесконечно фильмы и опять читал.

Художник сказал: «Вы сумасшедшая, он же вундеркинд!», когда она пожаловалась, что он что-то не мог сделать, что он ни хуя вообще-то не умеет делать в жизни, даже полотенцем вытираться! Но Критик сказал, что он просто хорошо воспитан и не может хватать какое угодно полотенце, поэтому и стоит мокрый. А вообще-то он, наверное, мог, раз приехал в Париж в двадцать четыре года. То есть двадцать четыре года ему в Париже исполнилось. И Женщина тоже приехала в Париж в двадцать четыре, а сейчас ей было тридцать два. И Критик сказал, чтобы она не говорила пошлостей, – она сказала, что будет старой. «Это не пошлость, Машенька, а жизнь такая».

– Ну и хуй с ней, – сказал Критик.