А у них была страсть

Пишу письмо очень быстро, ибо еду в отель к седому месье, который увезет его в Париж. Мне кажется, он хочет в итоге при случае меня соблазнить. Но кроме того – книжку напечатать и в Париж привезти до февраля меня. Тем лучше. Слушай: чтобы приехать в Ленинград, тебе никакие французские анкеты не нужны. Приезжай, пока я в Париж не уехал, а то встретимся в пути. Рукописи твои – у издателя. В понедельник будет ответ. Пишу статью о твоей прозе и Антоновых статьях. То есть не пишу ничего. Набрал заказов. Темы такие: ты, «Дикие сердца», мутанты. На самом деле – только ты. Я окончательно охуел. Без тебя – оттого, что ты есть и я тебя люблю. У! Сейчас я завопил, а ты не услышала. Ладно. Был вчера (то есть сегодня) на рождении, где 6 часов подряд слушал Моррисона и курил. Потом навел порядок в целом городском квартале, напоминающем теперь Хиросиму. Кстати о: тут полный бред, бархатная контрреволюция во главе с Горбачевым. Невзоров прострелил себе бок – якобы покушение, чтобы спрятаться от злобы Ленсовета, который стал его раскручивать на то, что он – полицейский (ГБ) провокатор.

Мой тезка звонит по телефону (не мне) и интересуется его здоровьем. Видишь, какое содержательное, глубокое письмо я пишу тебе, несмотря на то, что я боюсь, что ты меня забудешь и не дождешься. Тогда я. Я……, тебя хочу обнять и спрятать. И пойти с тобой устроить беспредел.

Все. Идет седой месье.

Целую много-много-много.

25 лошадок!

Р.S. Посмотри фильм Barfly.

Часть пятая

Они теперь пили и курили все время. Писатель для Женщины, конечно, старался. И откуда-то появилась эта история про девочку в черненьких носочках. Она заходила в разрушенное здание, идя на цыпочках, и на голых ее ножках были черные носочки. Откуда взялись эти носочки? То есть они были, у Женщины. Но ничего в них особенного не было. Какие-то полупластиковые черные носки. Но девочка в истории была в каких-то необыкновенных, и она входила в здание, садилась на каменную скамейку, откидывая подол юбки, и под ней ничего не было, а ножки в черных носочках болтались под скамейкой, потому что недоставали до пола. И на них, на одном, была малюсенькая дырочка. Это было ужасно, и Писатель задыхался, когда Женщина рассказывала.

Она потом вспомнила – он читал ей «Фронтовые записные книжки» Гроссмана, и там было про Берлин мая 45-го года. Разруха, трупы, все пылает в огне, и едут бесконечные грузовики, танки и на дороге валяются детские ножки в чулках.

«Фронтовые записные книжки» были лучше рассказов про войну. Именно тем, что это правда, от сознания, что так действительно было. Женщина только все время думала, что мало о женщинах. Все солдаты там простой народ, с тремя классами образования многие, и командиры тоже – они свою тоску не связывали с отсутствием женщин. Видимо, это было не принято. Или Гроссман не записывал? Хотя записывал все. От таких простых мужиков ожидалось больше откровенности – сырой, грубой, честной. Страшной. А может, не было, а только: За Родину! За Сталина! Сукины дети, вперед! И потерянное равновесие не связывалось с отсутствием женщин. Или стыдно было в этом признаться? Или если бы это признать, то взвыть и умереть! подохнуть, а не бежать «За Родину! За Сталина!» Там были потрясающие люди. И все эти разговоры о штрафных батальонах, о тех, кто стоял сзади с пулеметами и не давал отступать, были салонными разговорами о гуманизме в мирное время. Потому что сами солдаты ненавидели струсивших, расстреливали испугавшихся, даже чуточку. Потому что война, и иначе не выжить.