Читаем А у них была страсть полностью

А у них была страсть

— Ох, это было пять-шесть лет назад. Он уже перешел в другой класс. Милославский мне написал: «Сменил пипки-да-попки на папки-да-мамки». Потряс! Смешно, да? Но в то же время это не совсем верно. Он уже в семьдесят втором году писал «Оду Красной Армии». Они, может, приняли это за кич? Ну и дураки.

— Как он в Москве выступал?

— А-а-а, они не понимают, что вот писатель, поэт, и не с ними. А он никогда с ними не был! Он всегда был Петькой Зыбиным. Надевал просто разные костюмы. Но с буржуазией, напыщенно говоря, никогда не был. А как иначе назвать советскую писательскую литературную среду — буржуазия. Со всеми их союзами и курортами. И они, видимо, не могут простить, что он не с интеллигенцией. Но интеллигенция советская буржуазна. А диссидентов он всегда презирал.

— Ой, бля, я их сам ненавижу. У меня тут живет один. Знаменитый. Он как привидение. Знаете, я его с женой часто вижу на улице — они меня не видят. Идут, она за ним, как с того света. Художнички…

— Зов крови, наверное, с годами становится очень сильным. Особенно когда касается не книги, а жизни, выживания. Помните, Зиновьев говорил, что благодаря революции его семья вылезла из деревни. У Петьки Зыбина тоже, видимо. А вот у интеллигенции не благодаря революции, а благодаря родству, папе-маме. У Татьяны Толстой — Толстые, люлька в кружевах, няня по-французски, у Ерофеева — дипломат отец, у остальных, более или менее известных, тоже — папа-писатель, редактор, режиссер. Кровь. А у Петьки Зыбина — папа офицер Советской Армии…

А вы вот какой-то полубастард. Я тоже. У мамы интуитивная тяга была к искусству и ничего больше. Писатель придумал лозунг: «Да здравствуют гении в первом поколении, а не посредственности с громкими фамилиями!» Какой крепкий у вас гашиш! Или вы очень много кладете?

— Да, на меня тоже что-то подействовало… Рюмашку водки хотите? Или вам не надо? — Художник подошел к холодильнику.

Он всегда так выпивал. В течение дня подходил к холодильнику, плескал в рюмочку ледяной водки, опрокидывал и обратно, в незакрытый холодильник бутыль ставил. Женщина не стала пить залпом, подносила рюмку к губам и потом облизывала губы.

— Ну а что, может, вам действительно поехать в Ленинград. Тут совершенно нечего делать. Могила, бля. Еще война начнется. Вообще мертвое дело. Особенно для меня. Кто будет покупать картины? Я потратил на телефон, моей красавице звоня… На пятнадцать тысяч пришел счет. Любовь, бля… Питер действует. Вы тогда приехали как охуевшая. Стихи такие жуткие написали, книгу… Вам надо что-то жуткое ведь…

— Он не связывает мою жизнь с творчеством. Он не понимает, что я могу страдать из-за того, что он писатель давно, а я недавно. Он иногда как дубина. Стихи я прихожу вам читать. Он не любит мои стихи.

— Ну, дорогуша, я вообще этого не понимаю. Как можно сказать человеку, который пишет стихи, что вам они не нравятся?! Это вообще для меня… Это же стихи! Святое дело.

— Ну, это тоже глупо. Надо же, чтобы кто-то оценку давал. Критерий какой-то устанавливал бы.

— А кто они такие?!

— Критики, им Бог велел.

— А мне Бог велел писать стихи!

— Ну вы и пишите: «Ой луна, луна и небо синее. Черное! С блестящею звездой!» Я очень долго объясняла Писателю — он прямо поражен был, хохотал потом, — что вот вы, мол, посмотрели на небо и видите: синее. А потом пригляделись — и бац! — нет, не синее, а черное! Поэтому и вскрикиваете…

— Вы смеетесь надо мной…

— Вовсе нет. Кто бы мои так стихи разбирал… Хотите прочту, я написала…

— Во-о-о! Давайте мне стишок прочтите. А то что это все, разговоры…

Женщина выпила водки и стала читать голосом, в невесомости повисшим:

Что-то оборвалосьМоя голубая венаСама я стала как костьТвоего ребра верноПоедем жить в ЛенинградСойдем с ума тамАпрельский снег это градВ автобусах нас будут крыть матомА с тем с кем оборвалосьОн не потеряет рассудокОн знает что моя костьПринадлежит кому-токому-токому-то

Художник вдруг заплакал. Они, видимо, накурились-таки. Легко поддавались всяким лирическим разложениям. Они вместе поплакали немного, потом Женщина рассмеялась:

— Охуеть можно. Вот мы с вами накурились… Вилли, что же делать?

— Напишите мне в тетрадку стих… Что делать… Не знаю, бля. Вы сумасшедшая, конечно. — Он опять пошел к холодильнику. — Отправим вас в Ленинград. Соберем вам денег… А что вы будете делать здесь одна? Если уйдете? Где вы будете жить? Вам же нужен угол свой — писать, жить… Это же ваш платит за квартиру. Идти опять петь в кабак… Это ночное болото…

Перейти на страницу: