«…А в небе ангелы летят». Военные стихи и поэмы

Это было в ноябре 1941-го, неподалёку от Таганрога. Зима выдалась ранняя. Уже выпал снег, и холода стояли нестерпимые: вроде бы юг, Приазовье, но температура ниже десяти градусов мороза, но – открытая равнина, ураганный степной ветер да и одёжка не по сезону. Нас погнали куда-то вперёд, и уже в полдень мы оказались в немецком лагере: аккуратный квадратный километр заснеженного поля, обнесённый колючей проволокой в три кола, и ни одного строения в этом квадрате, только угловая деревянная вышка с часовыми и с пулемётом. За проволокой топтались на холоду несколько тысяч задержанных. Едва держась на ногах, прижимаясь друг к другу, чтобы хоть как-то согреться, рассказывали для куража скабрезные анекдоты и байки, смеялись. Из обрывков газеты и ваты, выдранной из рваных телогреек, скручивали что-то вроде цигарок и втягивали в себя едучий дым. И ждали… неизвестно чего. В этом лагере не давали никакой еды. Чем скорей подохнешь, тем лучше. Позже я узнал, что были у немцев такие лагеря – «голодные». Там, случалось, пленные ели друг друга. Эти несколько дней и ночей голодного и бессонного топтания на снегу закончились немыслимым везением. Нам двоим – мне и Валентину Лихачеву – удалось бежать из лагеря на открытой равнине, средь бела дня. В такое невозможно поверить. Раз в день, на рассвете, группу пленных выгоняли на дорожные работы. Где-то поблизости строили мост. Отбирали несколько сотен доходяг из тех, кто успевал пробиться в строй. Остальных отсекали пулеметной очередью. Люди рвались в колонну: ещё бы, там, на работах, местным крестьянам разрешалось бросать пленным куски хлеба или ещё какую-то еду. После двух неудачных попыток нам удалось пристроиться к рабочей колонне, а при выходе из лагерных ворот, ничего не соображая, я вцепился в рукав Валентина, выволок его из строя и – дальше, за кусты, росшие вдоль лагерной ограды. Потом мы прыгнули в ров и прятались там до темноты, а глубокой ночью ушли подальше от лагеря. На волю. До сих пор не могу объяснить, почему именно я решился на такое, ведь Лихачев был лет на десять старше меня.

Есть во мне чувство, что кто-то вёл меня. Странно ещё и то, что наш побег на глазах у всей колонны не вызвал никакой реакции. Конвоя поблизости не оказалось, а пленные, отрешённые и оцепеневшие, брели, видимо, ничего не понимая.

В тот миг впервые пришла мысль о Боге. В смертельно опасных случаях всё время что-то меня берегло. Чья-то невидимая рука…

Я прошёл 12 километров по льду Азовского моря, перешёл линию фронта. Крику: «Стой! Кто идёт??» я обрадовался: наконец вышел к своим! И тотчас попал в руки следователя НКВД!

До мая сидел в Ворошиловградской тюрьме. Меня допрашивали, будили ночью, вели на допрос и, чтобы выбить признания, не давали спать. Со мной в камере сидел уголовник, который всю ночь точил самодельный нож, приговаривая: «А ночью я кого-нибудь зарежу…»

Следователь – молодой здоровенный лейтенант НКВД – был начисто лишён всякого чувства сострадания и жалости. Он не бил подследственных, но оказывал постоянное психологическое давление. Однажды дал какую-то бумагу и сказал: «Подписывай, это твоё заявление».

В документе – ни одного моего слова, всё полностью сфабриковано! Я категорически отказался подписать, и тогда он стал меня избивать резиновой дубинкой. Её удары значительно больней, чем деревянной. Я схватил с письменного стола чернильницу и метнул ему в лицо. Что было дальше, не помню. Очнулся уже в камере. Ждал расстрела. Приговор: три месяца отсидки, месяц на формирование штрафбата – это приравнивалось к высшей мере (вместо «десятки» давали 2 месяца).

Самым страшным было ощущение несправедливости. За что???

Многие годы я не в силах был писать о штрафном батальоне и никому об этом не рассказывал. Стыдно было. И только теперь, прожив восемь десятков лет, я рискнул написать «Поэму дороги», где и плен, и штрафбат, и судьба отца, ушедшего с Первой мировой в Добровольческую армию, где стал казачьим капельмейстером… И та же дорога, те же станицы, как у отца двадцать лет назад, когда он «нищебродом» возвращался с Кубани домой, в Ростов.

Штрафные батальоны появились согласно приказу № 227 наркома обороны Сталина летом 1942 года, когда действующая армия была практически разгромлена, когда мы все время отступали, а немцы подходили к Сталинграду. В этом обвинили солдат и младших офицеров, их обвинили в трусости и в том, что они врагу сдают города и сами сдаются в плен. Вместо того чтобы расстреливать или сажать в лагеря, провинившихся командиров Красной армии и солдат посылали в штрафные батальоны, где они должны были кровью искупить свою вину. Командиром штрафного батальона не назначали приказом, эту должность занимали желающие кадровые офицеры, пользовавшиеся значительными льготами. Так и наш комбат не был осужденным. И в бой он шёл вместе с нами, правда сзади наших цепей.

Много позже один из моих друзей сказал:

– Так ты всего шесть месяцев провёл в тюрьме и в штрафбате, а я десять лет сидел в лагере.

На это я ответил:

– Да, ты сидел десять лет, а я ежедневно ходил в обнимку со смертью.