…А вослед ему мертвый пес: По всему свету за бродячими собаками

До половины шестого вечера оставалось несколько минут, тени от зарослей спинифекса, все удлиняясь, делали равнину рябой, поскольку солнце уже приближалось к горизонту, когда тепловоз, идущий из Сиднея в Брокен-Хилл, сбил теленка. Некоторые пассажиры за несколько секунд до наезда уже заметили стадо, бегущее не вдоль полотна, что было бы для этих животных куда предпочтительнее, а под острым углом к железнодорожным путям; поскольку ни поезд, ни коровы скорости не сбавляли, столкновение становилось неотвратимым. Машинист это и сам сообразил, но слишком поздно, когда первые парнокопытные уже мчались галопом через рельсы. Он нажал на тормоза, но поезд с жутким скрежетом еще проехал несколько сотен метров, щебень градом летел из-под колес, колотя по днищам вагонов. Затем удар, теленок падает замертво, по крайней мере именно это заключение можно сделать, судя по беспорядочной суете, поднявшейся среди персонала. Для австралийцев — по крайней мере тех, что были пассажирами поезда, — наезд какого бы то ни было транспорта на животных событие столь частое, что ни один из них не проявил по этому поводу ни удивления, ни досады; причиненная этим случаем задержка в пути, и без того до крайности долгом, также была воспринята как должное. (При последней остановке на вокзале Айвенго, в момент, когда поезд собирался тронуться, одна женщина из группы пассажиров сплошь преклонного возраста уронила на щебень свое обручальное кольцо. Платформа была построена на сваях, щебень под ней бугрился, и вот старики, ползая на четвереньках, искали кольцо у самого вагона, где оно упало, меж тем как оно прокатилось под платформой и замерло с другой ее стороны. В конце концов кто-то его углядел. Но чтобы подобрать его там, требовалось спрыгнуть с платформы, не только высокой, но и огражденной метровой решеткой. Будучи свидетелем этой сцены с самого ее начала, я прикинул, каков должен быть возраст ее участников, и поневоле осознал, что, как бы там ни было, гожусь для исполнения подобного маневра больше, чем любой из них. Но тут же сообразил, что поезд сейчас уйдет без меня, да сверх того испугался, не растрогает ли мой подвиг эту компанию до такой степени, что мне от них потом не отделаться. За несколько секунд, что заняли эти колебания, один из старцев к немалому моему стыду меня опередил: перепрыгнул через поручни, чудом не сломав себе шейку бедра, схватил колечко и, взобравшись назад на платформу, вручил его владелице жестом, полным той воздушной грации, что присуща птицам в пору их брачных игр.)

В Брокен-Хилле я оказался второй раз в жизни. Двенадцать лет назад мне довелось провести здесь некоторое время. Дело было в декабре. Уже в ту пору меня привело сюда намерение войти в контакт с «Бюро по уничтожению диких собак». Но персонал этого учреждения как раз взял отпуск, по крайней мере, сколько я ни звонил, ни по одному номеру их телефоны не отвечали: слышались только длинные гудки. Эта профессиональная неудача, постигнув меня вслед за другой, более интимного свойства, привела меня в меланхолическое состояние духа, да и Брокен-Хилл оказался местечком, как нельзя больше располагающим к унынию. Настолько располагающим, что впору заподозрить, не этот ли город послужил прототипом того, где покушался на свою жизнь герой романа Кеннета Кука «Проснуться в страхе», — правда, надобно признать, что покушался он безуспешно, но происходило это в городском саду, весьма напоминающем Национальный парк имени Чарльза Стёрта с его нелепым монументом в память жертв катастрофы «Титаника», точнее, его музыкантов, которые, как принято считать, играли, не сбиваясь с такта, пока корабль тонул.

Тогда, в первое посещение я остановился в отеле «Уэст Дарлинг», гордостью которого является то, что он существует с 1886 года и имеет «самый большой балкон в городе». Окна моего номера как раз выходили на этот балкон, идущий вдоль изогнутого фасада отеля, здание возвышается на перекрестке Серебряной улицы и улицы Окислов (Брокен-Хилл — город горнопромышленников, большинство его улиц названо в честь минералов). Я проводил целые часы, облокотившись на балюстраду (в тени — поскольку там крытая галерея), и созерцал этот перекресток, чуть ли не на весь день замирающий в остекленевшей неподвижности, сохраняя тем не менее такое кинематографическое совершенство, что при взгляде сверху было немыслимо воспринимать его иначе чем декорацию, главное предназначение которой в том, что здесь в любой момент готов разыграться инцидент, стремительно перерастающий в разгул насилия, какой-нибудь налет с захватом заложников или перестрелкой между двумя группами верховых. Эта иллюзия сохранялась даже на первом этаже, она была настолько навязчивой, что, когда жара спадала и я решался выйти из отеля, мне ни разу не удалось пересечь это пространство нормально, без залихватской позы.